Жена и дети майора милиции

Анна полезла в карман юбки, он был у нее незаметный, сбоку, как у брюк, вытащила письмо и протянула мне.

— Читай. Читай медленно и вдумчиво.

Я взяла листки и вдруг зацепилась взглядом за Анино лицо. Вот это да: такого лица у нее никогда не было. Серьезное лицо, и глаза большие, перепуганные.

«Привет из Калахари! Не ищи на карте. Вспомни детство. Помнишь: «Из Сахары, Калахари…» Или, может быть, по-другому, не в этом смысл жизни. Я посылаю тебе привет из Калахари, чтобы сказать, что ты не Кира. Ты — Веточка. Зябкая, с дрожащими листиками Веточка. Иветта. Ты должна это знать, тогда не будет тебе казаться, что ты дерево. Зачем тебе это? Где тебе взять ствол? Прямой и твердый, обросший морщинистой корой? Нет уж, будь Веточкой. И терпи. Потому что, когда любовь одна на двоих, надо терпеть. Ты ведь малышка в этом мире, а норовишь великанам диктовать условия. И невдомек тебе, что эти твои условия — маленькие жесткие цветные шарики из детской игры «Мозаика». Из них ничего не построишь, им предназначено лежать в своих маленьких луночках, и только таким образом можно изобразить ими какой-нибудь узор. Я уже говорил тебе, что у меня никого нет, поэтому твои припадки ревности не вызывают моего сочувствия. Но тебя «никого нет» не успокаивает, а ввергает в ярость: если место пусто, то это уже не пустое место, а черная дыра, в которой я исчезну, погибну, и ты призвана меня от нее оттащить. Но ты не спасай, а просто люби меня, верней, плачь, отчаивайся, мучайся бессонницей, придумывай мне страшную казнь, а лучше самой себе, чтобы меня проняло, чтобы я висел на крюке твоих мучений и терзался, как тяжко ты платишь за то, что твоя любовь не стала нашей. Не сердись. Когда мои дела отпускают меня, вместе с усталостью душит меня своими лапами и жалость. К тебе. Тогда мне хочется сказать: уйди от меня навсегда, не вспоминай и не проклинай. Потому что ты никогда не поймешь, что у меня может не быть ни одной женщины, как сейчас, или все, какие только есть на земле, — мои. Так что, если можешь, жди того времени, когда вместе со всеми ворвешься в меня и будешь выкрикивать жалкие слова о любви, требовать моей верности и ревновать, обличать, подглядывать. И все это с одной целью — присвоить меня. Так мил тебе и всем вам человек искусства. Буду точным: удачливый человек искусства. Вот и надо терпеть… Я устал от этого своего письма. Адью. Дориан».

Господи, мало всего, так он еще — Дориан.

Анна молчала, и я не знала, что ей сказать. Тогда она решила мне помочь:

— Это бред сумасшедшего, да?

Если бы. Но это был не бред. Анна опять бросилась мне помогать:

— Напустил тумана, вместо того чтобы честно сказать: я на тебе не женюсь, да?

— При чем здесь туман, — сказала я, — он вполне членораздельно написал, что присвоить его никому не удастся. Еще они говорят, что их никто не понимает. Была одна необыкновенная женщина, которая понимала, но она умерла.