Жена и дети майора милиции

— Это было год назад. Внесу некоторое пояснение для тех, кто воспринял мое признание, что я разучился рисовать, буквально. Правильней будет: я стал рисовать по-другому. Больше доверяясь своему настроению, состоянию, а также своему сердцу, чем обдуманному до деталей плану картины. Иногда десятки эскизов рождались только лишь для того, чтобы, оттолкнувшись от них, сделать все по-другому. В общем, это уже не то, о чем я хочу сказать…

Рядом на столбе вспыхнула лампочка, осветила стол, и все заметили, что кругом темнота и дача без единого огонька, словно гигантское доисторическое животное, мирно спит, доверившись этой земле и людям. И Кокуля, зять Наденьки Смирновой, уснул, положив на стол между тарелками свою трезвую голову. Все же остальные словно тоже вспыхнули вместе с электрической лампочкой и засветились какой-то значительной и таинственной красотой. А может, эта красота всегда была в них, но только сейчас, на темном фоне августовского вечера, проявилась. Во всяком случае, художник Филипп отставил свой стул, сделал шаг назад и, как настоящий художник, глядя на эту картину, наклонил голову к плечу.

— Если бы я мог нарисовать вас такими, какие вы есть на самом деле, — сказал он, — я был бы счастлив.

— Какие же мы? — спросила Килька.

— Но вы же теперь рисуете по-другому, — сказал Герман, — вы же не следуете натуре, значит, вы нарисовали бы не нас, а свою фантазию.

— Ну и что? А тебе непременно нужно портретное сходство? — спросила Светка Дорогомилова-Квас. — Тогда сходи и сфотографируйся.

— Час от часу не легче, — Марлей уже не вздыхала, а стонала. — Дайте же человеку высказаться. Так что там у вас случилось год назад? — Как все артисты, она считала себя единственным талантом за этим столом и позволяла себе выделяться, то есть прерывать говоривших, задавать первые пришедшие в голову вопросы и даже петь вдруг громко, без всякого повода. Герман в таких случаях бросался ей на помощь и изрекал набившую оскомину шутку: «В следующий раз женюсь на глухонемой». На это Марлей отвечала поставленным голосом: «В следующий раз? Это в какой же?» Но сейчас всем хотелось, чтобы художник Филипп продолжил свой рассказ о том, что случилось у него год назад, и с Марлей не связывались. — Самая характерная черта этого общества, — как бы объясняла художнику Марлей, — это полная инфантильность. Все такие молодые, веселые и непосредственные, что хочется каждому вручить персональное зеркало…

— Достаточно! — Это Шурочка Бабкина продемонстрировала свой талант командира и администратора. — Марлей, тебе нельзя давать даже лимонада. Наташа, разбуди Кокулю. Мы слушаем вас, Филипп.

Художник утратил в себе то настроение, которое владело им недавно, и голос его зазвучал довольно бесстрастно:

— Значит, я уже сказал: это было год назад. Я работал над Лилиным портретом. Мне хотелось нарисовать женщину, всю жизнь не признававшую никого, кроме себя и своей красоты, женщину, пришедшую в этот мир неизвестно для чего. И вот молодость ее прошла, красота кончилась, женщина смотрит на нас с портрета и спрашивает: «Что это со мной было? Зачем я жила?»

Лиля поднялась и шагнула в темноту в сторону дачи. Девочка с пушистой косой и тонкими смуглыми руками, самая красивая девочка во всей двенадцатой школе.

— И я стал рисовать. Сначала нарисовал девочку. Нарисовал и увидел, что это совсем не та красавица, которую я задумал. Девочка живет в детдоме, родителей у нее нет, и вся она как веточка зимнего дерева. Где-то в ней спят непроснувшиеся цветы и листья, но для этого нужны весна, солнце и радость.

— Он поэт, — просвистела шепотом Килька, и браслеты ее легонько звякнули.