Жена ловеласа

Вначале Мэгги решила, что интрижка ее супруга с Мойсхен была лишь единичным эпизодом — такое может случиться, когда брачные отношения утрачивают новизну. Но ей и в голову не приходило, что Джереми мог оказаться «рецидивистом». Внезапно она испытала сильнейшую жалость к себе. Как хорошо было бы рассказать обо всем подруге, которая ласково похлопала бы ее по руке и сказала: «Ах, бедняжка, ты не заслуживаешь таких страданий… Но ты все равно не могла ничего поделать…» И заключила бы в объятия в знак женской солидарности.

Но к кому могла обратиться Мэгги? Уж точно не к представителям дипломатической миссии — это было бы против правил. Все дипломаты имели безупречную репутацию и выступали единым фронтом. Хилари Макинтош была бы шокирована столь неподобающей откровенностью. Да и самой Мэгги не очень-то хотелось выставлять грехи покойного мужа на всеобщее обозрение — даже несмотря на копившуюся в ней тайную злобу. А если рассуждать с эгоистической точки зрения, то подобное признание бросило бы тень не только на память о Джереми, но и на нее, на все, что они вместе сделали для блага Великобритании и Британского Содружества.

А как насчет Ширли? Ширли не преминула бы вспомнить пару неприятных случаев — например, когда Эсмеральда положила в сладкие пирожки говяжий фарш или когда во время визита министра сельского хозяйства резиденцию залило из-за неполадок в ванной комнате, — и без обиняков заявить, что в этом есть и косвенная вина Мэгги.

Сью? Тоже нет. Разве можно разрушать миф об идеальной старшей сестре, образце совершенства, покинувшей родной дом рука об руку с великолепным мужчиной, чтобы покорить весь мир?

Эсмеральда утопила бы ее в потоке эмоций и театральных жестов. И вообще, Мэгги слишком долго была замужем за Джереми, чтобы посвящать в свои интимные переживания посторонних. Это бремя ей придется нести одной.

И опять она погружалась в чтение маленьких записных книжек в молескиновых обложках, где содержались записи о годами тянувшемся предательстве мужа в Париже, Риме и Будапеште, пока ее не охватила мучительная ярость, избавление от которой могла дать лишь месть. Негодяя Джереми уже не было рядом, но в ее власти обрушить праведный гнев на многочисленных соучастниц его преступления — благо у них были имена и адреса.

Как выяснилось, Джереми познакомился с Дельфиной, когда его пригласили дать интервью французскому телевидению — примерно через полгода после переезда в Париж. Мэгги не помнила ни слова из того интервью. Впрочем, она вообще редко смотрела телевизор. Вероятно, это была coup de foudre[20] — молниеносная вспышка любви с первого взгляда. Мэгги ощутила знакомую сухость во рту, потребовалось усилие, чтобы удержать дневник в дрожащей руке. По-видимому, этот роман протекал с поистине французской страстью — страницы записной книжки были усеяны плюсиками.

Дельфина была разведена, имела сына двенадцати лет, который учился в школе-пансионе и время от времени приезжал домой. Его визитам соответствовали длительные перерывы в повествовании Джереми. Однако муж Мэгги все же был представлен ребенку, носившему имя Танкред — очень французское и очень претенциозное, — и весьма лестно отзывался об уме и обаянии мальчика. В записях упоминалось о том, как он однажды купил мальчику Танкреду подарок на день рождения — авторучку с выгравированными на ней инициалами.

При упоминании о детях у Мэгги все внутри сжалось и в горле появился ком. Они с Джереми несколько лет пытались зачать ребенка — она очень этого хотела, а когда стало ясно, что наследник вряд ли появится, муж не выразил особого сожаления. Для Мэгги же это поражение, напротив, осталось мучительной раной в сердце. Каждый раз, встречаясь с детьми сестры или увидев на улице какого-нибудь особенно очаровательного ребенка, она ощущала самую настоящую физическую боль в груди. В качестве компенсации у Мэгги было множество крестников. Она помнила их дни рождения и часто посылала им открытки. «Ты и твои маленькие друзья по переписке», — поддразнивал ее Джереми. Действительно ли он не расстраивался из-за неспособности Мэгги родить ему ребенка или лишь делал вид? Ей и в голову не приходило, что проблема могла быть не в ней, а в нем, — впрочем, для нее это было вполне характерно.