Жена нелегала

Данилин впервые ощутил нечто вроде незнакомого ему прежде отчаяния. Он чувствовал, что ему противостоит какая-то могучая и непонятная сила и что на шее у него сжимается накинутая кем-то невидимым удавка.

Поговорить с Татьяной не удалось – она, видно, обиделась на него за позднее возвращение домой и заперлась в спальне. А было-то всего около одиннадцати – детское время! Но как он ни стучал, ни скребся в дверь, ни скулил жалобно, дескать, поговорить надо, не было никакого ответа. Ни звука, ни шевеления из спальни не доносилось. Лежала, наверно, с открытыми глазами, смотрела в потолок, наказывала. Но неужели она так уж уверена в своей моральной правоте? Между прочим, насчет этого Леонова-то, неплохо бы разобраться. Он ведь, кажется, относится именно к тому типу мужчин, который Татьяне в принципе нравится – чернявые, физически очень сильные, с высокой энергетикой. С качествами, которых ей, наверно, не хватает в нем, в Данилине. И второе, более весомое соображение – наверняка она помышляла о мести, о том, что неплохо было бы с Данилиным поквитаться. Ведь женщинам в этой ситуации такое непременно в голову приходит. Другое дело, что не все эту идею осуществляют на практике, большинство оставляет ее в мечтах. С другой стороны, Татьяна уж очень брезглива, вот почему Данилин всерьез в эту опасность не верил. Но чем черт не шутит…

Так или иначе, если он лишился единственного надежного союзника, то вовсе дело тухло.

Сна, конечно, никакого не получилось. Всю ночь Данилин ворочался, скрипел зубами, злился: неужели одолели, гады, неужели сдаваться придется – Данилин к такому не привык. Но если прислушаться к здравому смыслу, то не стоит игра свеч, никак не стоит. Подумаешь, хорошую историю упустим. Разве можно рисковать газетой, ее судьбой? Речь ведь не только о его, Данилина, личных амбициях. Ясно же: если он сейчас уйдет, да еще со скандалом, тонкий баланс и внутри «Вестей», и во внешних отношениях обязательно нарушится. Другого очевидного, всех более или менее устраивающего лидера нет. Наверно, найдется потом, но не сразу, а после долгой и кровавой междоусобицы, после потрясений и ударов. А в это время копошащиеся вокруг хищники непременно постараются газету проглотить. Нет, безответственно, преступно, наконец, просто глупо было бы со стороны Данилина так подставляться – и «Вести» подставлять. Из-за какого-то самолюбия. Из-за гордыни. Сгибаться ему, видите ли, противно…

К утру Данилин фактически пришел уже к окончательному решению – бросить историю с письмом к лешему, немедленно забыть ее как горячечный бред. Но для успокоения совести хотелось, чтобы кто-то разумный, вменяемый и сочувствующий выслушал бы внимательно, с толком и расстановкой. Не совет получить – чего там советовать, и так все ясно. Никто в здравом уме не одобрит идеи бодаться с дубом, да еще по такому смутному поводу. Но надо было хотя бы выговориться вслух напоследок.

Лучше всего для этой роли подходила, конечно, Татьяна, но та вошла в штопор. Разговаривать с Данилиным по-прежнему отказывалась. Проскользнула в ванную, не глядя в его сторону, потом назад, в спальню, и снова заперлась. И опять он скребся, увещевал, приносил извинения. Бесполезно. Вот ведь упрямая женщина!

Оставался только Щелин. Ну, не к Игорю же идти с этим, в самом-то деле, и тем более не к Ольге.

Есть, конечно, опасность, что Щелин сочтет проблему яйца выеденного не стоящей, даже, чего доброго, разозлиться может – какой чепухой главный Редактор занимается, да еще в такое сложное время!

Ну, ничего, в субботу можно аккуратно, органично и желательно с юмором вплести историю с письмом в ткань общего разговора о реформе газеты. Всего-то осталось потерпеть один день. А до субботы вряд ли Бережный и компания успеют новый ход сделать, размышлял Данилин.

После шаха все же дают атакованному поразмышлять над своими дальнейшими действиями – разве нет? Иначе какой во всем этом смысл? Правда, есть еще и другой вариант – объявить сразу же шах и мат!

А мат по-арабски значит – смерть.

По пятницам Данилин старался сам проводить большие редакционные летучки, где выступал один какой-нибудь докладчик, как правило, не из начальства, а кто-нибудь из опытных спецкоров или обозревателей. После доклада начинались свободные прения, где каждый желающий мог высказаться, не чинясь, поспорить при желании с докладчиком, что-то добавить, кого-то покритиковать, кого-то защитить. На протяжении многих лет это были исключительно полезные коллективные упражнения. И довольно демократичные. На летучках было принято и острить, и смеяться. А это в газете делать умели. Существовала и некая свобода слова, хоть и с неизбежными ограничениями – идеология (а значит, страх перед доносом), опасения разозлить начальство и, наконец, традиции вежливости – в «Вестях» хамов презирали.