Жена немецкого офицера

Потом норму увеличили до 3800 коробок в час. Я держалась – я работала очень быстро и всегда брала пять картонок. Естественно, ножи сломались. Фельгентреу удержал с зарплаты стоимость починки и накричал на меня. Я покорно опустила голову – этот жест я успела отработать до совершенства. Тем не менее, через пару дней я снова стала подкладывать по пять листов. Гебхардт это видел. Но ничего не говорил.

Кожа на кончиках пальцев стерлась до мяса. Я и рада была бы надеть перчатки, но работать за прессом в перчатках было нельзя: они замедляли движения и увеличивали вероятность того, что ножи опустятся на пальцы. Поэтому я просто терпела.

«Нельзя сдаваться! – говорила я подругам. – Пока мы здесь работаем, у них все хорошо».

В конце ноября две трети девушек с третьего этажа выстроились перед бараками в городской одежде и с чемоданами. Они уезжали домой.

«Как вам повезло! – воскликнула Мина. – Вы выходите замуж? Разводитесь? Мы слышали, одну девушку из лагеря в Нордхаузене отправили домой из-за беременности. Вы беременны?»

Они рассмеялись. Беременность успела превратиться в мрачную шутку: у большинства из нас давно пропали менструации.

«Родителей отправили в школу, – объяснила нам одна из них. – Мы уезжаем вместе с ними».

Вскоре объявили, что в Польшу вместе с родителями должны отправиться еще три человека. Однако их не отпустили – на фабрике не хватало рук. Родители этих девушек уехали на Восток в одиночестве. С одной стороны, мы были рады, что за наш труд так держатся. С другой – я страшно боялась, что окажусь в такой ситуации и расстанусь с мамой, что ее отправят в Польшу без меня.

«Если что-нибудь станет известно, тут же напиши мне!» – писала я ей. («Чтобы получить от Гестапо разрешение на отъезд, мне понадобится несколько дней, – объяснила я Пепи. – Пожалуйста, пожалуйста, убеди маму, чтобы она обязательно сообщила мне, если ее отправят в школу!»).

Мы вставали затемно и возвращались с работы в темноте. Я потеряла счет дням и неправильно подписывала письма. Я писала маме дважды в день, а иногда и чаще, и в моих письмах были тысячи вопросительных знаков.

Кто с кем воюет? Писала я Пепи в один из дней, когда меня лишили почты. Я уже ничего не понимаю. Газет нам не дают. В столовой есть один маленький приемник, но у нас нет ни времени, ни сил его слушать. Сюда доходят только слухи. Когда война закончится? Когда нас освободят? Как там, в Вене? Тебе хватает еды? Скажи маме, чтобы она не присылала мне еду, я знаю, что ей самой не хватает. Ты можешь выходить из дома? Гулять по улицам? Работать? У мамы получается тебя содержать? Сжигай мои письма! Читай, а потом обязательно сжигай!

Между строчек он, конечно, читал: Ты помнишь меня? Ты меня еще любишь?

Слухи сводили нас с ума. Мы слышали, что нацисты убивают умственно отсталых, сумасшедших и престарелых с помощью газа, чтобы «очистить» расу. «Нет, это уже перебор, это чьи-то выдумки», – решили мы с Лили. Мы слышали, что люди в концлагерях умирают от тяжелой работы, что садисты-охранники выдумывают для отстающих пытки – заставляют бесцельно таскать тяжелые камни или всю ночь стоять под дождем, вдвое урезают рацион…

И до нас доходили слухи об ужасных условиях в польских гетто. Одной из девушек пришло письмо от жениха, который служил в вермахте. «Оставайся в Ашерслебене», – написал он. По его словам, гетто в том городе, где он находился, были переполнены, там было нечем дышать, нечего есть и негде работать. Люди болели и умирали без лечения. И каждый день приезжали все новые и новые группы евреев, присланных из завоеванных Германией стран.

Когда об этом письме услышали в Гестапо, эту бедную девушку куда-то утащили, а перед этим осмотрели ее шкафчик и разорвали матрас, проверяя, нет ли нигде других писем. Мы поняли, что написанное солдатом было чистой правдой. Похоже, в Польше было еще хуже, чем в Ашерслебене.

«Скажи Ц, чтобы он мне не писал! – умоляла я Пепи. – Корреспонденция с фронта запрещена!»

В декабре 1941 года пришло самое мрачное Рождество в моей жизни. Тем не менее, все суетились с подарками. Я попросила Пепи купить маме зонтик – обязательно современный и элегантный, сережки или, может быть, шкатулочку для пудры. Мне хотелось верить, что мама не изменилась, что она так же красива, носит сережки, не расстается с пудрой и хотела бы получить элегантный зонтик. Иллюзии.