Жена немецкого офицера

Я сожгла все письма от Пепи, кроме одного. Он написал его 26 мая 1942 года. Наверное, я оставила его, потому что оно поддерживало меня: «Мой самый любимый мышонок! Будь храброй и продолжай так же сильно верить в будущее. Бедная моя девочка, если бы только я мог утолить твой голод! Тысячу раз целую тебя и обнимаю, твой Пепи».

Мама прислала несколько телеграмм. «Я скоро уезжаю. Приезжай. Как можно скорее».

Я пошла в полицию. «Моя мама уезжает! Я должна поехать с ней!»

Мне не ответили.

Я умоляла надзирателя отправить меня домой. Я пошла к фрау Райнеке. «Моя мама не может ехать без меня, – плакала я. – Она уже старая, я ее единственная дочь… прошу вас».

Мама упрашивала Гестапо позволить ей дождаться моего приезда.

«Сколько вашей дочери лет?»

«Двадцать восемь».

«Она уже взрослая и может приехать одна».

«Пожалуйста».

«Нет».

«Прошу вас, сэр!»

«Нет».

Я снова пошла в полицию. Евреям запрещалось путешествовать без особых бумаг, и мне их выдавать отказались. Я чувствовала, как закрывается дверь, отделяющая меня от мамы. Мне казалось, что меня запирают одну.

Она оставила Пепи несколько писем для меня. «Скажи Эдит, что я сделала все, что могла. Надеюсь, она не слишком подавлена. Она приедет следующим поездом. Господь поможет нам, и мы снова будем вместе».

Потом она писала: «Еврейская община советует Эдит остаться там. Может, они и правы. Пусть она останется, хотя мне больно об этом думать».

Ее последнее письмо: «Сейчас половина первого ночи, – написала она Пепи, – мы ждем эсэсовцев. Представь, как я себя чувствую. Хауснер собирает мои вещи: я сама сейчас ни на что не способна. Пожалуйста, помоги Эдит собраться. Пожалуйста, присмотри за последними оставленными вещами. Я оставила господину Вайсу чемодан. Вайса не заберут, потому что ему уже семьдесят пять. В чемодане вещи, которые Эдит должна забрать с собой. Надеюсь, у тебя все будет хорошо. Надеюсь, мы снова встретимся здоровыми и счастливыми.

Дорогой Пепи, мне очень грустно. Я хочу жить. Не забывай нас.

Целую. Клотильда Хан».

Мою мать депортировали 9 июня 1942 года.

Гестапо в Ашерслебене не отпускало меня в Вену до 21 июня.

Превращение

В Вену из Ашерслебена мы уезжали вшестером. На разрешении на выезд было указано, что в определенный день мы должны явиться в определенное место для Umsiedlung, «релокации» на восток. Однако все дошедшие до нас слухи подсказывали, что делать этого не следует.

«Но как? – спросила, собирая вещи, Эрми Шварц. – Они увидят желтые звезды и арестуют нас, и дело с концом».

«Я свою носить не буду, – прошептала я. – Со звездой мне не дадут встретиться с двоюродной сестрой Юльчи, и я никогда не узнаю, как мама чувствовала себя перед отъездом. И Пепи я тоже не увижу, как и мою подругу Кристль». Я уже предвкушала радость и тепло встречи и предстоящие дни любви.

«Но без звезды мы не можем сесть на поезд», – сказала Эрми.

«Верно, – согласилась я, – зато мы можем без нее с него сойти».

Последние еврейские рабыни Ашерслебена собрались вместе в предрассветной тьме. Мы обнялись на прощание и решили ехать парами, по две девушки в купе, чтобы не привлекать лишнего внимания. Я поехала с Эрми. В поезде было много семей, уезжающих куда-то в отпуск. Для военного времени немцы казались удивительно беспечными. В Ашерслебене нас держали в полной изоляции. Я не знала, что Германия одерживала одну победу за другой и рассчитывала полностью подчинить себе Европу.

Примерно через час после отправления я отправилась в туалет. Бормоча извинения, я пробралась мимо полицейских. Звезда была прикрыта плащом и сумкой. В туалете я разорвала нитки и кинула нашивку в сумку. На обратном пути мне встретилась Эрми. Она как раз шла в туалет, чтобы сделать то же, что и я.

Наверное, вам интересно, как это мы не думали о Берте – ведь нашу подругу за этот самый проступок отправили в концлагерь. Так вот, Берта ни на секунду не выходила у нас из головы. Каждая униформа, мелькавшая за дверью купе, приводила нас в ужас. Мы старались держаться спокойно и мило общались с соседями. Одна из них сказала, что едет в Вену навестить дочь. Я пожелала ей приятной поездки и отвернулась, чтобы она не заметила моих слез: я думала о своей маме.

На вокзале мои подруги мгновенно исчезли в толпе австрийцев. Так живая плоть рассыпается прахом. Кто-нибудь их запомнил? Кто-нибудь их заметил?

Я стояла на одном месте. Меня мучила мысль, что дырочки от иглы, которой я сама нашивала на плащ звезду, безнадежно выдают во мне еврейку. Я думала, что меня сейчас же арестуют.