Жена немецкого офицера

Однако, упрашивая правительство освободить Вернера, я и боялась его возвращения. Неважно, что теперь я общалась исключительно с людьми из Жертв фашизма, с другими выжившими: нельзя было отрицать, что я все еще жила среди самых опасных в мире антисемитов, одним из которых – пусть и самым безобидным – был отец Ангелы. Я знала, что Вернер думает об особой «силе еврейской крови». А что, если из-за этого он отвергнет нашу прекрасную, веселую трехлетнюю девочку? Я понимала, что должна что-то противопоставить нацистской пропаганде, что у нашей дочери должен быть любящий отец. Поэтому я договорилась, чтобы Ангелу на дому окрестил лютеранский священник.

Вы спросите, почему я не пошла для этого в церковь. Отвечу. Я считала, что крещение необходимо, но это решение глубоко меня расстроило, а показывать это я не хотела.

Стоял летний вечер 1947 года. Было около 19.30. На улицах города было тихо. Лодки на канале тихонько скреблись о пристань. Деревья снова начали расти и наполняли воздух ароматом, порадоваться которому можно только в мирное время. Я была дома одна. Гретль была в приюте, с братом. Ангела заболела дифтерией, и ей требовался пенициллин, а он был только на западе. Ее отправили в детскую больницу в западной части Берлина.

Кто-то негромко постучал в дверь. Дверь была закрыта на цепочку. Я аккуратно ее приоткрыла. «Кто там?» В подъезде было темно, увидеть я не могла. «Кто там?» Какой-то высокий, худой человек в оборванной одежде. Сероватая щетина. Он так устал, что не мог даже улыбнуться.

«Это я», – сказал он.

Я крепко обняла мужа, обмыла его горячей водой и уложила спать.

«Кошмар закончился, – подумала я. – Теперь все наконец-то будет хорошо».

Я и правда так думала.

Первые несколько дней мы были счастливы. Но вскоре к Вернеру вернулись силы, он вспомнил старые привычки и понял, что все изменилось. И начал выражать свое недовольство.

Новый порядок его совершенно не устраивал. Да, квартира ему понравилась – он сказал, что она прямо как в кино. Но, проснувшись, он обнаружил, что я ушла на работу, и завтрак ему приготовит моя помощница. Это пришлось ему не по нраву. Он хотел, чтобы я, как раньше, была дома, прислуживала ему, готовила и всегда его ждала.

«Но я должна работать, – объясняла я. – Я судья, меня ждут дела…»

Ангела вернулась из больницы. Я нарядила ее как куклу – надела на нее прелестное платьице и украсила ее темные волосы бантиками. Она застыла на входе, глядя на Вернера точно такими же, как у него, большими, круглыми светлыми глазами. «Иди к папе, – сказала я, присев рядом. – Давай, крепко его поцелуй».

Она прижалась к Вернеру, ожидая взаимного восхищения друг другом. Он не глядя похлопал ее по плечу. К моему огромному разочарованию, крещение для Вернера значило очень мало. Он сказал, что главное – «еврейская кровь». Я чувствовала себя преданной, потерянной, пристыженной. Я предала саму себя и пошла против слова отца – и ради чего?

Вернеру не нравилось то, что у меня был секретарь и перед дверью была приемная стойка, а значит, он не мог просто так проходить внутрь, его визиты объявлялись. Он не переносил ожидания снаружи, если у меня в кабинете кто-то был. Он думал, что все станут считать его героем, но ошибся. Героем его никто не считал. Этих возвращающихся героев было слишком много. Разумеется, я понимала его переживания. Как я могла не понять? Представьте, как трудно ему было вернуться побитым в родную страну с разрушенной экономикой, которая ничего не могла ему предложить, в страну, руководили которой еще совсем недавно презираемые и преследуемые люди.

Трудовой отдел мог направить Вернера расчищать улицы и выкапывать канализацию. Он надеялся, что, используя свои связи, я смогу выбить ему управляющую позицию вроде той, которую он занимал в Арадо. Но для не-коммунистов такие места были закрыты. Многие, в том числе тетя Паула, говорили ему, что он должен радоваться хорошей работе жены, возможности жить у меня и питаться на мою зарплату. Он не понимал (как не понимала тогда и я) того, что его раннее возвращение – другие немцы вернулись домой только через два или четыре года, а многие и через восемь лет – оставило меня в долгу перед Комендатурой. Тогда мы еще не осознавали, что это означало.

Вернер хотел, чтобы я сама убирала в доме и занималась ребенком, как делала это раньше, но теперь времени у меня на это не было. Я больше не могла стирать его вещи – это приводило его в ярость. Счастливые девочки, с криком и смехом носившиеся по дому, ужасно его раздражали. Он требовал, чтобы я отправила Гретль обратно в приют.

«Это не мой ребенок! – кричал он. – Мало того, что у меня две собственных дочери! Так ты вешаешь на меня третью, а она даже не моя дочь!»

Как-то я попросила Вернера сходить к Клессену, тому щедрому рыбаку, и взять у него рыбы на ужин. Он отказался. «Это твоя работа! – отрезал он. – Я за едой ходить не собираюсь. Моя работа – сесть вечером за стол и съесть ее!»

«Но у меня нет на это времени. В суде столько дел…»

«Кому нужны твои чертовы дела!»

«Вернер, прошу тебя…»