Жена Петра Великого. Наша первая Императрица

— Знаешь что, дядюшка Янис, — вспыхнув от обиды, выпалила Марта. — Пей лучше свой шнапс и не суди о вещах, в которых ничего не понимаешь! Иначе не прожил бы всю жизнь бобылем!

В ту ночь Марта долго не могла заснуть, думая о людской несправедливости и душевной слепоте. Как может любовь называться «латыш», «швед», «московит» или, к примеру, «турок»? Когда между женщиной и мужчиной волшебные существа со стрекозьими крылышками протягивают недоступную постороннему глазу золотую нить, не между сердцами ли тянется она? А сердца не у всех ли одинаковые, не знающие ни подданства, ни державы? И почему ей суждено ловить на себе укоризненные взгляды соседей и вчерашних подружек — только потому, что она полюбила шведского солдата? Не потому ли, что они просто завидуют чужому счастью? Зависть лицемерно рядится в одежды благочестия, говорил когда-то в одной из своих проповедей пастор Глюк.

Лишь перед рассветом она забылась тревожным сном, и ей вдруг пригрезились звуки фанфары Йохана, которая, казалось, не пела, а стонала, взывая о помощи… Марта проснулась со стоном и первые мгновения никак не могла понять, что происходит: она уже не спала, а труба все продолжала играть где-то невдалеке, хриплым и срывающимся голосом, словно из последних сил, выводя все тот же сигнал.

Это Йохан!! Он здесь! Он зовет ее!

Марта сорвалась с постели, путаясь в платье, схватила башмачки, бросила и, босая, рванулась прочь из дома на зов трубы.

— Одна, на улицу, ночью! Не смей! — крикнула, высунувшись из дверей своей спальни, госпожа Христина в ночном чепце и шлафроке.

— Подожди, Марта, не ходи без меня! — бросился следом за ней пастор Глюк. Он, кажется, вовсе не ложился спать в эту ночь…

…В час сладкого предутреннего сна город был взбудоражен звуками трубы. Хлопали ставни, высовывались заспанные головы, в вязаных колпаках или простоволосые, тревожные голоса спрашивали друг у друга, что случилось. Плутонг гарнизонных солдат, грохоча башмаками, спешил к воротам, с мушкетами на плечах и факелами в руках. Их свет не мог рассеять опустившийся на Мариенбург густой туман, но все же слабо освещал улицу. Марта поспешила следом за отрядом. Пастор Глюк догнал ее и, не говоря ни слова, накинул ей на плечи платок. Они пошли вместе.

Окованные железом створки городских ворот были распахнуты, пропуская отставших всадников в шведской форме, чьи измученные лошади плелись спотыкающимся шагом. На небольшом мощеном плацу перед кордегардией[12] было тесно от взмыленных коней и лихорадочно двигавшихся солдат. Полсотни знакомых драгун из оставившей город в ту памятную Янову ночь роты с усталой руганью отпускали подпруги, сжимавшие тяжело вздымавшиеся взмыленные конские бока, осторожно спускали с седла стонущих раненых или просто толпились, оживленно рассказывая что-то гарнизонным солдатам. Еще прежде, чем Марта отыскала жадными глазами серого коня Йохана и его знакомую фигуру, ей бросились в глаза разительные перемены, произошедшие в облике этих некогда блестящих воинов. Даже в призрачном свете едва занимавшейся зари было видно, что синие мундиры драгун поседели от дорожной пыли и были изорваны, на давно не чищенных ботфортах налипла засохшая болотная грязь, медные пряжки и кожаная амуниция утратили свой прежний блеск. Загорелые лица солдат осунулись и заросли недельной щетиной, длинные светлые волосы висели неопрятными космами. В их толпе то и дело попадались следы недавнего боя — неряшливо повязанная окровавленной тряпицей голова или замотанная рука, едва начавшая подсыхать ссадина на лице или заплывший багрово-фиолетовой опухолью от чьего-то крепкого удара глаз. И, самое главное, драгун было теперь раза в два меньше, чем еще совсем недавно. Не было видно ни пожилого капитана, ни премьер-лейтенанта, а командовал теперь, похоже, старый знакомец Хольмстрем, у которого была повязана грязным платком кисть левой руки.