Жена Петра Великого. Наша первая Императрица

Эту странную поговорку пастор услыхал от полковника Вадбольского, а этот поляк на русской службе, в свою очередь, — от какого-то простого солдатика. Теперь, оказавшись в плену, в чужом лагере, Глюк все чаще вспоминал ее. Он, священнослужитель, привык говорить своим прихожанам о мягкости и доброте, удерживал их от излишней жесткости и суровости, то есть, как мог, размягчал их души. Но московиты, среди которых он с семьей жил уже не одну неделю, отчаянно боялись размякнуть, а порой и стыдились своих слез и жалости. Они отвели многочисленному пасторскому семейству отдельную палатку, вдоволь кормили и охраняли его. Солдаты щедро делились тем, что имели сами, и с другими оставшимися в лагере беженцами. В свободные от службы минуты они любили играть с детишками и вырезать для них из дерева забавные фигурки. Но при этом служивые матерно орали на несчастных людей и подгоняли их увесистыми пинками при каждой заминке. Подобное обхождение доводило смертельно напуганных дочерей пастора до слез, и девочки в страхе прятались за госпожу пасторшу и самого преподобного. Катарина, округлив глаза, испуганно и возбужденно шептала, что вон тот смазливый русский офицерик преследует ее, а намедни даже подкараулил возле колодца и грозился «задрать юбки и попробовать, какова на вкус ливонская курочка». Юбки, однако, задраны не были, поскольку никто из московитов не решился обидеть дочь странного чужеземного попа, остановившего их расправу над жителями города. Насильников же, застигнутых на месте преступления, по приказу фельдмаршала Шереметева, профосы[34] вешали «высоко и коротко» и без лишних церемоний.

С пленными жителями Мариенбурга фельдмаршал поступил по-разному: одних отпустил, куда глаза глядят, других, наиболее полезных, удерживал в лагере насильно. По поводу пастора Глюка и его семейства из Москвы пришло специальное предписание, и Шереметев не отпустил пастора, несмотря на настойчивые просьбы последнего и мольбы его жены и дочерей.

Однажды вечером, когда стемнело, сын пастора попытался сбежать, но бегал избалованный пасторшей Эрнст недостаточно прытко, и эта попытка освобождения закончилась плачевно. Верховой русский драгун легко догнал пасторского сынка, огрел прикладом, потом связал «мальцу» руки за спиной, бесцеремонно перекинул поперек седла и отвез «огольца» назад, к отцу. Там Эрнста приняла рыдающая пасторша, которая, проклиная русских варваров, ставила сыну примочки на набухавшую на затылке иссиня-кровавую шишку. В рыданиях и стенаниях наступило утро. Никто так и не смог заснуть. Эрнст то и дело ощупывал пострадавший затылок и жалобно стонал, госпожа Глюк всхлипывала, дочери испуганно молчали. Пастор молился на коленях, раскрыв перед собой славянскую Библию. Свою долгую и смиренную молитву пастор завершил под утро. И только тогда решился поговорить с сыном.

— Сам виноват! — строго сказал он Эрнсту. — Если уж решился бежать, то беги быстро, а иначе не стоит и пробовать. А теперь не плачь: не показывай никому своих страхов. Всем нам нужно сохранять достоинство в дни страданий. Достоинство и терпение. Бери пример с Марты!

— С Марты?! — хмыкнул Эрнст. — В чем же это, батюшка, ее достоинство? В том, что она сначала приклеилась к шведскому трубачу, а теперь делит жесткую постель этого хромого старика Шереметиса?

— Не смей так говорить о сестре! — гневно воскликнул пастор. — Марта была достойной женой этого несчастного мальчика Йохана Крузе. Она и поныне верна ему… Или его памяти! А фельдмаршал Шереметев оказался настолько благороден, что взял ее под свою защиту. Усвой раз и навсегда, беспутный повеса: Марта ведет его нехитрое хозяйство, и ничего более. С моего на то согласия.

— Видишь ли, Эрнст, — вмешалась пасторша. — Марта, конечно, невоспитанна и взбалмошна, но ловко управляется по дому. А этому московскому генералу, несомненно, приятно, что молодая девица варит ему суп и наливает этот… как его… квас!

— К тому же, в лагере поговаривают, он слишком стар, чтобы иметь виды на Марту, — хихикнула Катарина. — Один русский офицер вчера по секрету рассказал мне… Ой, матушка, это так неприлично, что я даже боюсь повторить его слова…

— Повторяй уже, раз начала! — подбодрил сестрицу Эрнст.

— Опомнитесь, дети! Вспомните, что ваш отец — служитель Божий! — остановил их пастор.

Но тлетворное и распущенное влияние военного лагеря оказалось сильнее его предупреждений. Катарина, краснея то ли от стыда, то ли от сообщаемых ею пикантных подробностей, прошептала на ухо Эрнсту, что фельдмаршал Шереметис «немощен в мужском деле настолько, что не в состоянии… ну как бы это сказать… приласкать Марту».

— Ну тогда пускай пока варит жалкому старикашке его «счи», или как там называется этот отвратительный суп из прокисшей капусты, и хнычет в передник о своем трубаче! А я потом приду и ее приласкаю! — хмыкнул Эрнст и схлопотал от пастора оплеуху.