Жена Петра Великого. Наша первая Императрица

— Горе тебе, Илион, град крепкий! — в голосе пастора прозвучала неподдельная боль. — Горе тебе, если дети твои рассеялись по миру и стали злыми и жестокими. Катарина, девочка моя, разве такой ты была там, за мариенбургскими стенами! Разве раньше ты бы смогла такое сказать о сестре!

— Прости меня, батюшка, прости! — трагически всхлипывая, запричитала Катарина. — Нам так страшно здесь, в этом лагере… Здесь делают и говорят такое! И каждую ночь солдаты приводят каких-то растрепанных пьяных женщин и валяются с ними там, на телегах! Однажды вечером я шла к нашей палатке и увидела… Ах, батюшка, мне даже страшно рассказывать… Их было трое, а женщина — одна… Она была совсем пьяная, и смеялась, и пила с ними! Солдаты и мне предлагали выпить, но я испугалась и убежала… Бежала до тех пор, пока не заблудилась среди этих совершенно одинаковых палаток! Это был такой ужас! Но потом я встретила одного симпатичного русского сержанта, который даже немножко говорил по-немецки, очень милого и доброго. Он укутал меня своим плащом и проводил сюда, к нашей палатке. Ах, батюшка, мне так страшно здесь! Неужели мы никогда не вернемся домой, в Мариенбург?

— Мариенбурга больше нет, — тихо и горько сказал пастор. — Есть руины стен, разрушенные дома, пепелище… Можно вернуться на пепелище и плакать. Но нас туда не отпустят.

— Но почему же, батюшка?! — вмешалась в разговор младшая пасторская дочка, Лизхен.

Эта пятнадцатилетняя девочка переносила лагерное житье-бытье тяжелее всех — не плакала, не роптала, даже не возмущалась, а только мышкой сидела в палатке, уронив голову на скрещенные руки, и молчала. Это молчание было для ее отца страшнее самых отчаянных рыданий. Пастор подходил, ласково гладил дочь по голове, смотрел, как беззащитно вздрагивают ее худенькие плечи, и обращался к Всевышнему со смиренной мольбой. Глюк воспринимал происходящее, как кару Господню, и молил Творца о прощении. Он, грешный человек, недостойный служитель Божий, слишком надеялся на московитов и на их помощь несчастной Ливонии. И вот они пришли, эти «спасители»-московиты! Пришли, но как?! Не как друзья многострадального народа Ливонии, а как недруги и захватчики. В огне и крови. Говорят, что ливонские крестьяне снова схватились за вилы, но на этот раз не против шведов, а против русских. Как это говорят солдаты в лагере: «Хрен редьки не слаще?!» Верно, нечего сказать! Хороша русская поговорка!

Пастор помолчал немного и грустно ответил Лизхен:

— Потому что скоро мы поедем в столицу России — Москву. Фельдмаршалу Шереметеву пришел приказ… Вы же слыхали об этом! В Москве я буду учить русских детей письму и прочим наукам. Царь Петр приказал основать в своей столице новую школу. Гимназию. Нас вызывают туда. Мы не скоро увидим Ливонию. Попрощайтесь с родиной, дорогие мои!

— Но дорогой супруг мой, как же так?! — охнула пасторша. — Неужели мы стали рабами русского царя? Неужели мы больше не вольны в своих поступках?

— Надо бежать из этого мерзкого лагеря гнусных варваров! — запальчиво крикнул Эрнст.

— Мы не можем подвергать опасности женщин, сын мой, — назидательно заметил пастор. — К тому же в лагере остается Марта… А я не брошу мою несчастную девочку!

— Ты любишь эту противную девчонку больше наших детей! — голос пасторши сорвался на крик. — Предоставь ее собственной судьбе и подумай о нас!

— Я думаю о вас, дорогие мои, — тихо и как-то отрешенно сказал пастор. — И умоляю вас уповать на милосердие Господа. Мы поедем в столицу московитов, если будет на то Господня воля. Везде нужно сеять семена просвещения и мудрости Божьей. Даже в этой суровой стране!

— А Марта, она тоже поедет в Москву? — спросила Катарина.

— Я слыхал, что и фельдмаршал Шереметев собирается в русскую столицу. А если он — то и Марта, — ответил на это пастор.

— Она очень плачет? Грустит о своем Йохане? — сочувственно спросила Лизхен.

— Горе ее велико, дети мои! — вздохнул пастор. — Но я не решаюсь расспрашивать. Девочка несет это горе в себе, как воду в сосуде, тихо и не решаясь расплескать. Вы сами можете ее утешить, если захотите навестить сестру.

— Но разве нас пустят в палатку Шереметиса? — вмешалась в разговор Анна.

— Я проведу вас туда, если вы решитесь! — предложил дочерям пастор.

— Я боюсь, батюшка, я не пойду! — тут же отказалась Анна.

— А я пойду! — решительно заявила Катарина. — Может статься, еще увижу того доброго молодого сержанта, который помог мне дойти до нашей палатки!

— Если вы и пойдете к Марте, то не для того, чтобы строить глазки русским офицерам! — одернула Катарину пасторша.

— Я прослежу за этим, дорогая жена! — решительно сказал пастор и взял Катарину за руку. — Ну что, пойдем, дочка?