Жена самоубийцы

Продавец докурил и выбросил окурок на мостовую – все равно вокруг не было полицейских. Да и вообще никого не было. Хоть окна домов и были затворены, запотевшие, горячие изнутри, словно печные оконца, а свет их все же рвался наружу и согревал заледенелую улицу. Вот только лед на ней никак не таял.

Раздался звон колокола. Он летел с главной площади. Гулко, грозно, торжественно. «Бом, бом», – считала елка и дрожала всеми ветвями сразу, страшась приближения самого последнего, самого громкого удара. Бом. Бом. Бом. Как только стих двенадцатый отголосок, продавец снял веревку с обрубленного черенка и сказал:

– Ну вот и все. Теперь ты свободна.

Елка пошатнулась, оставшись без опоры, ощущая беспощадные порывы, пронизывающие до самой сердцевины – теперь, когда не осталось пушистых подруг, помогавших ей согреться. А продавец поглубже натянул шапку и зашагал прочь, поскальзываясь и разбрасывая руки, стараясь удержать равновесие. Его неровный силуэт растворялся за вихревой стеной серебра. Потом пропал и он.

Возле подъезда своего дома продавец остановился. Окна соседей ярко горели, в них угадывался смех, звон бокалов и оранжевые звезды бенгальских огней. Лишь одно окно в доме было черным, словно нарисованное углем на стене, – его собственное. В нем тонули разноголосые отблески фейерверков, царапающих белый небосвод. Вспыхивая в вышине, они высвечивали пики церквей и покатые крыши, успевая за короткую жизнь увидеть главное: в людях все еще живет надежда и радость нового дня.

– Что же это, – пробормотал продавец и, стряхнув оцепенение, рванул наперерез пурге. Один за другим летели хлесткие удары, и тысячи осколков ранили кожу продавца. Он потерял перчатки – они потонули в белой пыли, и кожа на руках вздулась и покраснела, пока он бежал изо всех сил.

В первое мгновение он решил, что кто-то унес ее. В воздухе ощущался беспокойный запах отгоревших салютов, а пустые рейки, окруженные обрывками колючих ветвей, испуганно лязгали. Елка была там, поваленная набок, занесенная снегом до самой макушки, походившая на обыкновенный сугроб.

– Думаешь, тебя не взяли, потому что некрасивая? – закричал он, пересиливая свист ветра и бережно освобождая поникшие ветки. Елка молчала, и прохудившийся бок был совсем беззащитным перед обжигающим дыханием непогоды. – Они просто хотели скидку. Слышишь? Они думали купить тебя за полцены. Заплатить только за одну половину! Это я… Я не смог отдать тебя.

Продавец обхватил колючий остов, не волнуясь о том, что мог оцарапаться, и в ответ изумрудные иголки тихонько зазвенели, усыпанные мириадами невидимых сосулек.

– Знаешь, чем хороши елки с одним боком? Их легко нести домой! – сказал он и, крепко прижав ее к себе, уверенно зашагал прочь по застуженной мостовой.

Мясник

Гаспар Прежан лежал в гробу. Он выглядел равнодушным, как и любой человек, чей заемной путь, после долгих мытарств, наконец завершился.

Вдова, Жюли Прежан, прямо сидела в первом ряду с застывшим на лице удивлением. Она то и дело косилась на гроб, а затем озиралась по сторонам. Ей казалось, что ладный механизм, до той поры не дававший сбоя, остановился лишь по чьей-то прихоти. Мысль о том, что человек, голова которого в эту минуту лежала на белой атласной подушечке, был когда-то молод и силен, что руки его, теперь сомкнутые, больше не рубят мясо, что бледный рот больше не произносит ее имя, – никак не укладывалась в голове.

Кюре прочистил горло и оглядел переполненный зал церкви. Это был новый священник, недавно прибывший из соседней деревни. Лицо его светилось молодостью, а с губ не сходила отеческая улыбка, совсем не вязавшаяся с его возрастом. Он нервничал, хотя и старался не подавать виду, смущаясь необходимостью произносить траурную речь о человеке, которого не знал лично.

Однако долг предписывал все же найти правильные слова, и кюре усиленно размышлял: что можно сказать толкового о простом мяснике? Можно только гадать, говорил ли почивший басом или фальцетом, был ли груб с близкими или ласков? Отдавал ли деньги сиротам или слыл скрягой? В конце концов, кюре решил, что не будет беды, если он воспользуется своим положением и слегка приукрасит образ несчастного. Видно же, что человек незначительный, вероятнее всего, жадный и необразованный. Куда ему до судьи или врача! Да все только скажут ему спасибо, если он совершит доброе дело – и напоследок возвысит покойного в глазах жены, детей и присутствующих.

Промокнув капли пота обшлагом, он начал: