Жена смотрителя зоопарка

При той политике, какая проводилась под стеклянным колпаком гетто, преступники и коллаборационисты процветали, тогда как остальные умирали с голоду, а подпольный мир взяточников и рэкетиров разрастался. Немецкие солдаты регулярно устраивали акты устрашения, крали пожитки, угоняли людей на изнурительные и унизительные работы, и в конце, как писал один из обитателей гетто, «когда три всадника апокалипсиса, призванные захватчиками, – чума, голод и холод – не смогли справиться с евреями Варшавского гетто, довершить дело были вызваны рыцари СС»[51]. По записям немцев, в период между началом 1942-го и январем 1943 года в концентрационные лагеря угнали 316 822 человека. Кроме того, множество людей было убито в гетто, поэтому истинное число погибших было гораздо больше.

С помощью друзей с арийской стороны десятки тысяч евреев сумели бежать из гетто до конца войны, но некоторые знаменитые люди остались, например Калонимус Кальман Шапира, рабби-хасид из гетто. В спрятанных проповедях и дневнике Шапиры, раскопанных после войны, показана свирепая борьба с верой, а также человек, зажатый между религиозным учением и историей. Как возможно примирить боль холокоста с хасидизмом, религией танцев и песен, которая учит любви, радости и веселью? И все же одной из религиозных обязанностей рабби было исцелять страдания (нелегкая задача, когда страдания столь велики, а благочестие поставлено вне закона). В обувной мастерской собиралось несколько ученых, которые обсуждали священные тексты, раскраивая кожу и забивая гвозди; и Киддуш ха-Шем, заповедь служения Богу, приобрел в гетто новое толкование, став опорой «борьбы за сохранение жизни перед лицом уничтожения». Сходное понятие возникло и в немецком – überleben, – усиленное непереходностью глагола, оно означает «взять верх и остаться в живых».

Хасидизм Шапиры включал трансцендентальную медитацию, развитие воображения и тонкую настройку эмоций для восприятия мистических видений. Наилучший способ для этого, учил Шапира, «увидеть собственные мысли, чтобы исправить отрицательные привычки и черты характера». Мысль увиденная начинает ослабевать, и в особенности это относится к негативным мыслям; Шапира советовал своим ученикам не погружаться в них, а беспристрастно изучать. Сидя на берегу и наблюдая, как струится поток мыслей, они входили в состояние медитации, называемой hashkatah (хашката), ее целью было заглушить голос сознающего разума. Шапира также читал проповедь «Сенсибилизация к благочестию», о познании святости внутри себя. Хасидские традиции включают и пристальное внимание к повседневной жизни, как учил наставник XVIII века Александр Зюсскинд: «Когда ты ешь и пьешь, ты испытываешь радость и удовольствие, извлекаемые из пищи и питья. Буди себя каждый миг, чтобы задаться вопросом: „Что это за радость и удовольствие? Что это я вкушаю?“»[52].

Самый красноречивый рабби и писатель, хасидский мистик Абрахам Джошуа Гешель, покинул Варшаву в 1939 году и стал уважаемым профессором в еврейской теологической семинарии в Нью-Йорке (а в 1960 году стал активным сторонником интеграции). Сочиняя прозу, полную похожих на коаны парадоксов, эпиграмм и аналогий («Человек – это посланник, который забыл свое послание»; «Язычники восхваляют священные предметы, а пророки превозносят священные деяния»; «Поиск причины заканчивается на берегу знания»; «Камень треснул, но слова живы»; «Быть человеком – значит быть проблемой, а проблемы заявляют о себе страданием»), он чувствовал себя «верным присутствию высшего в обыденном», ощущал, что «делая конечное, [мы] можем достичь бесконечного». «У меня один талант, – писал Гешель, – способность бесконечно удивляться – удивляться жизни, идеям. Вот мое главное хасидское требование: не старей! Не выдыхайся!»

Большинство людей знают, что от тридцати до сорока процентов всех евреев в мире были убиты во время Второй мировой войны, но не знают, что было истреблено от восьмидесяти до девяноста процентов ортодоксального сообщества, среди которого многие поддерживали древние традиции мистицизма и медитации, восходящие к миру старозаветных пророков. «В моей юности, прошедшей в еврейской среде, – писал Гешель о своем детстве в Варшаве, – было лишь одно, чего не следовало искать, а именно – восторга. Каждый миг велик, учили нас, каждый момент уникален».