"Женевский" счет

— Владимир Митрофанович Пуришкевич — член Государственной думы последнего, четвертого созыва: убежденнейший антисемит и лидер черносотенцев; после Октябрьского переворота сгорит в 49 лет на белом юге в тифозной горячке;

— князь Феликс Феликсович Юсупов (он же граф Сумароков-Эльстон), упокоится эмигрантом в Париже почти через 60 лет после той ночи;

— великий князь Дмитрий Павлович, флигель-адъютант и штаб-ротмистр (по-нашему — капитан; не шибко царь отмечал родню чинами!) лейб-гвардии Конного полка, 25-летний двоюродный брат Николая Второго; после февраля 1917 г. благополучно эмигрирует, а вот отцу Дмитрия Павловича — великому князю Павлу Александровичу, младшему из шести сыновей Александра Второго (у этого царя были еще и две дочери), — не повезло: не только дожил до Октябрьского переворота, но в 1919 г., 58 лет от роду, ляжет под пулями чекистов.

Пуришкевич был кряжист, но не так, чтобы очень. Совершенно лысый, с лица кругл, но с густой недлинной бородой и усами. В чертах лица насмешливость, может, даже ироничность. Да и как человек пишущий мог обойтись без пенсне? В пенсне он, в пенсне…

Есть превосходный образ Феликса Юсупова кисти нашего знаменитого портретиста Валентина Серова. На холсте молодой человек острой красоты; в осанке — надменно прямой, избалованность, властность в каждой черте презрительно-капризного лица. Типичный герой в духе уайльдовского Дориана Грея.

Кстати, кисти Серова принадлежат и широко известные портреты Николая Второго — они говорят о Николае больше, нежели любая из множества фотографий и все эти фотографии вместе взятые. Уже одно это лицо молодого монарха совершенно исключает злодейство, такой человек органически на него неспособен. Быть может, имеются слабости, порой обидные для человека подобного положения и назначения. Со всех портретов убиенного царя взирает человек безусловной честности, неглупый, благородный, что называется, человек чести…

Великий князь был строен, ростом выше среднего. Волосы зачесывал на пробор. В продолговатом лице угадывалась некоторая женственность, особливо в вырезе полных губ. И что по тем временам бросалось в глаза — не носил ни усы, ни бороду. На самом же лице лежал несомненный отпечаток какой-то порочности, чего-то ненастоящего.

…Распутина привели в дом на Мойку прелести хозяйки — Ирины Александровны, жены Феликса Юсупова и дочери великого князя Александра Михайловича. К тому времени княгиня пребывала в самом цвету — 21 год. Последние Романовы уже почти все были хороши собой, стерлось салтыковское уродство Павла Первого, а Ирина Александровна, по единодушному мнению, выдалась и вовсе красавицей: узкий овал лица, нервные темные брови, сама стройная, да вдобавок умница — ум острый, язвительный, но без зла.

Хотя «святому старцу» было уже за пятьдесят[35], он пользовался успехом у женщин, особенно из высшего общества, водился даже кружок ревностных почитательниц. «Старец», что называется, вил из этих дамочек веревки. Они гордились честью просто сшить ему рубашку…

Вот как об этом пишет в дневнике Джанумова, которую Распутин столь жгуче преследовал своей страстью (похотью, наверное, точнее):

«…Стали расходиться. «Отцу» (Распутину. — Ю. В.) целовали руки (целовали самые знатные дамы Петрограда. — Ю. В.). Он всех обнимал и целовал в губы. «Сухариков, ”отец”», — просили дамы. Он раздавал всем черные сухари, которые те заворачивали в душистые платочки или бумажки и прятали в сумочки. Предварительно пошептавшись с некоторыми дамами, Дуняша (жена Распутина. — Ю. В.) вышла и вернулась с двумя свертками в бумаге, которые и раздавала им. Я с удивлением узнала, что это — грязное белье «отца», которое они выпрашивали у Дуняши. «Погрязнее, самое ношеное, Дуняша, — просили они, — чтобы с потом его», — и носили его. Муня (графиня Головина. — Ю. В.) помогала одеваться. Одна из дам не хотела позволить надеть ей ботики. «”Отец” учит нас смирению», — убежденно сказала Муня (она относилась к постоянным почитательницам Распутина и была своей в его доме. — Ю. В.) и, настойчиво взяв ногу в руки, тянула ботик». (Запись 19 сентября, 1915 г.)