Женя и Валентина

Во дворе закричали, чтобы мужчины выходили на улицу. Кричали по-русски, и это почему-то было особенно страшно. Анатолий с приятелем несколько минут колебались — не мужчины все-таки, — но потом вышли во двор, и их вместе со всеми погнали на главную улицу к баррикаде. Там за столом, поставленным на тротуаре, сидел немецкий офицер. К столу выстроилась длинная очередь. Тут были мальчишки и пожилые. Очередь двигалась быстро. Опрошенных не отпускали — солдаты в серо-зеленых шинелях отводили их в сторону и оставляли под присмотром таких же солдат. Немцы громко переговаривались, ходили спокойно, и не было у них той лихорадочной сосредоточенности, возбужденности, которую Анатолий недавно видел у наших бойцов. Очередь немного задержалась — офицер допрашивал молодого мужчину в черной кепке. Потом мужчину повели, но не к общей группе, а к баррикаде. Вели его два немца: солдат с автоматом и унтер-офицер. Мужчина шел спокойно, и немцы шли вольно. Унтер-офицер показал ему, куда надо стать, повернул лицом к баррикаде, взял у солдата автомат и выстрелил в затылок под черную кепку. Офицер не оглянулся на выстрел, очередь вздрогнула, заколебалась, солдаты подняли оружие, и Анатолий понял, почувствовал, что это не жестокость, не безжалостность, не злобность — все эти слова сейчас не годились, — а нечто гораздо более страшное. Он это чувствовал, когда на его глазах обрабатывали дорогу с беженцами, когда убили женщину с узлом, бросали гранаты в дома. И то чувство, которое сейчас рождалось в нем, тоже уже нельзя было назвать ненавистью. Ненавидел он, когда уходил из города, сидел под бомбежкой в щели, видел раненых бойцов, видел, как возбуждены и обеспокоены взрослые здоровые мужчины. То чувство, которое рождалось в нем сейчас, было сильнее этой первой ненависти. Оно становилось всеобъемлющим, распространялось на серо-зеленый цвет шинелей, на звуки речи, на форму касок, на цвет и форму автоматов, на все, что принесли с собой эти люди. И еще он думал о том, какую непоправимую ошибку они с приятелем совершили, когда решили вернуться домой, в город.

…Немцы действительно обрабатывали улицу. Они собирались пустить по ней через город свою технику.

* * *

В вагоне кисло пахнет спертым человеческим дыханием, на скамейках по пять и по шесть человек. На верхних полках тоже не лежат, а сидят, свесив ноги на плечи и головы нижних. И только третья, багажная, полка — лежачее место. Уже установлена очередь: кто когда лезет на третью полку отдыхать. Антонина Николаевна, Ефим, Валентина и Вовка сидят в крайнем купе, рядом с туалетом. Здесь резкий запах дезинфекции и нечистот. У Вовки отдельного места нет — его поочередно берут на колени Антонина Николаевна, Ефим и Валентина. В купе пробились не сразу. Валентину с Вовкой в вагон протолкнули, а Ефим с Антониной Николаевной остались на подножке. Ефим сзади, схватившись за поручни, поддерживал Антонину Николаевну. Антонина Николаевна наваливалась на него все тяжелей и тяжелей, руки ее не держали, и тут Валентина сумела втянуть ее в вагон. Часа два ехали стоя. Потом как-то распределились. Ефим даже выходил за горячей водой и сумел вернуться. В проходах мешки, чемоданы. На них тоже сидят. Все окна закрыты, так что вагон наглухо закупорен. Пока поезд движется, есть иллюзия вентиляции, а когда останавливается, сразу чувствуется, что в вагоне в десять раз больше народу, чем это было бы нормально. Из города выехали на грузовой машине. Дважды, пока добрались до станции, машину собирались реквизировать, но шофер как-то выкручивался, говорил, что грузовик неисправен. Один раз их даже выгнали из кузова, и Ефим выгружал документы своей конторы прямо на асфальт. Однако у нового шофера мотор не завелся. Документы все равно пропали — погрузить их в поезд не удалось. Поезд тоже скоро придется покинуть — эваколист действителен только до ближайшей крупной станции. В купе едет женщина, уже побывавшая «под немцем». Она рассказывает своей соседке:

— «Не бейте, дяденька, мне больно, — каже. — Не бейте, мне больно». Малый же и каже: «Мне больно». А они его бьют… Звери же. Зверье. Я бы их жен каждый день клевала. Хоть бы повисли у тех зверей на руках, когда они свои винтовки брали, чтобы идти на войну.

Женщина говорит вполголоса, в купе тихо, все слушают. Кто-то вступает и рассказывает, что где-то во время бомбежки ограбили банк, много денег увезли. Но женщина перебивает:

— А хай берут. Деньги то деньги. А то живое…

Ефим было собрался поспорить:

— То есть как «деньги то деньги»? — Но сам замолк, не стал продолжать свои мысли.

* * *