Женя и Валентина

К дому Антонины Николаевны в Братском подошел немецкий бронетранспортер. Уставшие от железного лязга, от танкеточной раскачки своей машины немцы выпрыгивали на землю, разминали затекшие ноги. Они открыли ворота, ведущие во двор дома Антонины Николаевны, увидели водопроводную колонку, длинный ряд сараев, накрытых одной крышей, балкон на двух металлических опорах, сухие плетни дикого винограда на заборе. Немцев интересовала водопроводная колонка, они принесли канистры, ведро, но воды в колонке не было. Тогда немцы разошлись по соседним дворам. Воды не было нигде. Жители не показывались. Постепенно, однако, к бронетранспортеру стягивались любопытные мальчишки. Их притягивала низколобая бронированная машина, у которой передние колеса были как у грузовика, высокие, с рифлеными шинами, а задние — как у танкетки, перематывавшие гусеницу. Немцы мальчишек не отгоняли и даже как бы оставляли бронетранспортер без присмотра. Через некоторое время однако возле бронетранспортера поднялся крик, мальчишки разбежались, а немцы вошли во двор дома Антонины Николаевны, плеснули из канистры бензин на деревянную лестницу, которая одним маршем приводила к дверям квартиры, на деревянные стены сараев и подожгли. Немцы не ушли тотчас, а дали огню разыграться. Сухое дерево схватилось сразу, огонь над сараями загудел. Крышу в нескольких местах пронзило пламенем, горячим воздухом сорвало толь, загорелись дрова и уголь, и, как в печи, когда туда вместо угля попадает кусок породы, начались маленькие взрывы. Дом разгорался медленнее, но и он скоро запылал.

Бронетранспортер ушел. Это был одиночный, оторвавшийся от главной колонны бронетранспортер — основное движение немецкой техники шло квартала за три от Братского переулка.

К вечеру пожар стал стихать. Сгорел не только дом Антонины Николаевны, но и два соседних дома, уголь, оставшийся в сараях, тлел еще несколько дней. На этом тлеющем угле соседи из уцелевших домов кипятили воду.

Точно никто не мог сказать, почему немцы подожгли дом. Говорили, что кто-то из мальчишек утащил кожаные перчатки из бронетранспортера.

* * *

Толпа, пытавшаяся прорваться на склад механического цеха, сильно задержала Женю. Это была, пожалуй, первая толпа, которую ему пришлось увидеть. Глухие, возбужденные какой-то одной целью лица. Лишь несколько лихих, сообразительных, ориентирующихся лиц. Какие-то живчики, питающиеся возбуждением толпы, живущие этим возбуждением. Никто не слушает и не слышит.

Женя сказал Котлярову:

— Открой дверь, пусть войдут — скорее разойдутся.

Котляров уставился на него стеклянным глазом:

— К чертовой матери! Всех взорву! В клочки!

Он выскочил к толпе, в поднятой руке — наган. Выстрел щелкнул сухо, неубедительно.

— Раз-зойдись!

Он вернулся, и Женя ему сказал:

— Не пори истерику!

А Сурен, который пришел сюда, привлеченный шумом, вдруг закричал на Котлярова со страшным армянским агентом:

— Уходи! Застрелю! Своих людей не понимаешь! Люди тебя не понимают!

Котляров посмотрел на Сурена стеклянным глазом, жесткие усики стали торчком:

— Своей рукой! Приказ обсуждать!

Женя успел перехватить и сжать руку. Котляров бился слабо, грозил:

— Под трибунал!

Его отправили с последними тремя платформами, которые повел старый маневровый паровозик «кукушка».

Женя открыл ворота склада. Толпа хлынула, растеклась по углам, и через пятнадцать минут ни на складе, ни во дворе никого не было.

Сурен никак не мог успокоиться:

— Для дурака приказ — дурацкое дело.

Женя все делал неторопливо. Он не боялся. Сурен ему говорил:

— Ты чего не боишься? Это плохо. Убьют. Надо бояться.

Но страх к Жене не приходил. Склад взорвали. Рухнула кирпичная масса. Это был последний взрыв. Надо было уходить. На заводе их осталось четверо. Женя, Сурен и два бойца-сапера. Женя договорился встретиться с Суреном на ближайшей железнодорожной станции, а сам решил забежать домой. Он хотел убедиться, что Валентина, Вовка, Антонина Николаевна и Ефим уехали.

— Будь внимательным, — сказал Сурен. — Немцы уже в городе. Слышишь, где стреляют?

До Братского Женя не дошел. Не доходя до центра города, он заметил движение немецкой колонны и свернул к реке, чтобы перейти ее ближе к окраине, куда немцы, по его расчетам, еще не вышли. Однако на спуске к Нижнебульварной улице лицом к лицу столкнулся с немцем. Немец был молодой, лет двадцати, здоровый, со здоровым зимним загаром на молодой гладкой коже, хорошо одетый. Это был мотоциклист, патрульный, которого прислали сюда перехватывать тех, кто попытался бы бежать из города через реку. Мотоцикл его стоял у самого спуска: спуск был покрыт ледяной коркой, и немец опасался, что машина пойдет вниз юзом. Невысокий худощавый русский с усталым или больным, будто покрытым бронзовым загаром лицом не испугал немца. Не вызвал у него даже опасений. Немец как раз искал двух-трех мужчин, которые подстраховали бы мотоцикл, помогли бы спустить его с ледяной горки. И только когда Женя захотел пройти мимо, немец поднял автомат.

— Иван, — сказал он, — ком!