Жених и невеста

Некуда оглядываться,

когда смерть за плечами.

Как ни трудно было, а с первым военным севом управились к часу.

Мне даже грамоту дали «За стахановский труд в посевной 1942 года».

Только отсеялись, ан хлоп приказ эвакуировать МТС.

Построили мы в колонну трактора и на Воронеж.

Вот долилось подёрнутое дымкой суставчатое тело колонны к Дону.

Это что ж за страхи...

День вроде без облаков, а солнца не видать. Тучи самолётов с крестами кружили над рекой, били переправу.

А по мосту спешили наши танки, пехота.

Нам переправляться – вторая очередь. Только завтра.

Видим, не дождаться нам своего черёда.

Видим, не уйти нам уже и назад, на попятнушку.

Стороной от реки, садом, пустили трактора к ложбинке, а там по логу и дальше туда, в лесок.

В чащобе разобрали.

Спрятали.

Подымаемся на горку, только что стояли где, – переправа разбита, мы уже за спиной у немца.

Я и сейчас не скажу, каким чудом зацепились мы тогда за жизнь...

Однако ушли от огня.

Ушли от огня, да влетели в полымя.

Прибегаем балками в Острянку – и туточки немец.

Слышим стороной, и Дмитриевка, и Скупая Потудань, и Синие Липяги, и Першино, и Нижнедевицк – всё, всё, всё под немцем, вся округа нашенская.

К хате к нашей тоже не подступи: враг приглядел себе на постоину.

Спасибо, пустила соседка Лизавета Павловна Степанищева. Одна одной осталась бабка Лизавета.

Мужа её, квёлого, плохого уже старика, немцы признали за партизана (вынес курам воды в немецкой каске) и повесили.

13

На своём пепелище и курица бьёт,

и петух никому спуску не даёт.

Шли дни.

Стала поспевать наша рожь.

Там не рожь – загляденье. Колосьё важучее, тяжеленное. Ножки под ним того и гляди не сегодня-завтра подломятся. Чернозём наш воронежский знатён. Самый богатый в мире! И того немчурёнок, как влетел в наши земли, кинулся эшелонами гнать наш чернозём в свою Германию...

Слышу, немец захаживается убирать рожь нашими ж руками. Техники никакой, всю успели наши вывезти, так он, супостат, – а чтоб тебя родимец взял! – команду командует:

– Бабка, девка... Без цирлих-манирлих[4] собирай коса, серп... Гитлерзольдат хлеп нада...

Смотрю с порожка на того приказного с толстым, баклушей, носом, – с ненависти не вижу в полной ясности его, хоть и в малых он метрах от меня.

Стою думаю:

«Ночами пахали зелень девчаточки, не дети ль сеяли ту рожь. Теперь убери да на блюдечке подай ребячий хлебушко вражине своему? Ничего... И уберём, ёлки-коляски, и подадим... Будет всем Богам по сапогам!»

Думаю я так, а приказному говорю:

– Сперва надо народ оповестить, готовился чтоб.

Кивает:

– Я, я! (Да, да!)

Обежала я бригадных девчонок, сыпанули мы по дворам.

– Коса-серп есть?

– Да как же не быть в крестьянском дому косе!?

– Прячь надальше куда!

– А ну найдеть?

– Кидай тогда в печку. В печке не найдёт. Огонь всё сокроет!

В день в Острянке не стало на видах ни кос, ни серпов. Приховали.

Гонят люд на уборку. Невторопь идут старики да малые с пустыми руками.

Взлютовал немчуришка, велел домашними резать ножами рожь.

Домашними так домашними.

Порядочных, тяжёлых, ножей в руках не густо, а всё больше мелочишка: приспешные поварские, резаки столярные, клепики чеботарные. А дед Микиток прихромал с ржавой бритвой.

Конвой было присатанился к деду за насмешность, но дед молодцом мотнул бородой со стожок, в решительности сказал:

– Не упомню, кода в последние разы и скоблился. Ржа струмент поела. С ей и спрос, а я тут сторона-а!

Много ж за день таким «струментом» возьмёшь...

А вечером, по черноте уже, все мои из бригады продирались по одной к дальней станции, что не взял ещё немец.

Дошла я до края поля и стала, а чего стала, и себе не скажу. Дальше не идут ноги, хоть ты что.

Отошла чуток, кинула взор за спину – назад понесли ноги сами...

Села, зажгла спичку.

Горит под рукой, потрескивает...

Пламешко разохотилось, потянулось, лизнуло палец.

«Ну, кидай!»

Не кидаю – дую на спичку...

Чиркнула снова...

Весь коробок перевела, не последнюю ль уронила...

Отдала я свой Хлебушко огню да и заплакала...

14

Не помрёшь, так не похоронят.

Раньше, ещё третьего дни, была я в районе, просилась от девчат послать нас куда нужней. Раскомандировка вышла такая: не сможете уйти с тракторами, едете к северянам валить лес.

Как добирались... Это тыща и одна ночь...

До того как раздать пилы, нам объяснили всю науку, как брать лес.

Мы всё поняли, где-то даже за то расписались. Расписались и забыли.

У них своя ученая наука, у нас, у баб, своя, природой даденная.

Подрежем дерево – с криком рассыпаемся кто куда на все четыре ветра.

В обязательности летишь до первого кусточка. Добежала – стоп!

Голову в кусточек, ягодку кверху и в такой бесстыдской позитуре стоишь-отдыхаешь. Для надёжности натуго закроешь глаза, уши заткнешь и радёшенька-рада.

Как же!

Раз головушка в кустах, никакая лесина не посмеет накрыть тебя, до смерти уверена, что беда тебе и пальчиком не погрозит.

Ан нет...

Судьба всё ж уронила сосну мне, непутёвой бригадирке, прямо на окаянную голову – куцапым суком в самый затылок.