Жених и невеста

В каком-то необъяснимо весёлом, светозарном удивленье Маня с Ниной глядели на меньшака брата.

Стук его топора не только остановил наши слёзы. Он сделал ещё что-то и такое, чему я не знаю названья.

В душу вошла какая-то высокая ясность, вошла сила, и я, снежная песчинка, кою в такой свирепой ярости вертели лютые вихри войны, разом почувствовала себя твёрдо на ногах, почувствовала Хозяйкой – вернулась в мёртвый отчий дом ладить человеческую жизнь.

Я расправила плечи, огляделась орлицей вокруг.

Стены в чёрном инее были пусты. Лишь в простенке между окнами во двор уныло висели наши ходики – остановились Бог весть когда в половине шестого. Из них стекала в наледи цепочка до самого пола.

Я размашисто пошла к часам.

«Вот и вернулось наше время! – сказала про себя ходикам. – Стучите наше время! Считайте наш век!»

Я поправила цепочку (на конце её была стоймя примёрзлая к полу гирька), толкнула маятник.

Часы пошли.

Без сговорки Маня с Ниной разом захлопали, когда увидали, как маятница[5] спохватилась в обстоятельности распохаживать из стороны в сторону.

– Не в клубе на концерте! – шумнула я на дочек.

Наладилась я было построже прикрикнуть, да строгость из голоса выпала, говорю со смешком:

– Давайте-ка лучше в катух за кизяком. Может, что и оставил незваный гость.

– Посмотрим!

Девчата живо уборонились из хаты, весело простучали по скрипучим половицам в сенцах.

Звуки шагов примёрли.

Взялась я закрывать пустые, без стекол, окна. Всё, думаю, меньше холода будет.

Закрыла – не потеплело, жар костей не берёт. Надо из тряпья чем завесить.

Стою гадаю, чем же это мне завесить, ан объявись тут Зина с Тамарой, наконец-то распростились до завтрева со своими товарками; постояли на порожке, посмотрелись и пошли тишком (крайком глаза вижу) прикладываться щеками к дверям, к стенам, к печке… Здоровкаются…

Шум из сеней:

– Отворяйте! Лето несём!

Зина открыла.

За живыми горками сухого с июня, духовитого кизяка не видать ни Мани, ни Нины.

В полной аккуратности сложили они кизяк к печке в чёрном инее. Нина и говорит мне (с лавки я утыкала в верх окна потёртую тканьёвую одеялку):

– Ну, ма, похоже, фрицу и без нашего кизяка было жарко… И плиточки не тронул!

– Ё-моё, куда ж… Отправляючись на вечный упокой, истопочки с собой не ухватишь.

С этими словами слезла я с лавки, стала растапливать.

Я почему-то думала, с печкой, с родимой мамушкой, беда сколько попыхкаешь, покуда не загорится. А повернулось всё куда как просто.

Подвела спичку к пуку соломы – всё разом и заходило пламенем.

На миг мне почудилось, что стылая, ледяная наша печка, на которую долгие, беспримерно долгие большие холода набросили кружево из чёрного инея, невозможно как обрадовалась огню, задышала, благостно заворчала, согреваясь: в ней на доброй сотне ладов заговорила, запела светлая радость тепла.

Мы все прижались к печке руками; никто ничего не говорил; всяк слушал голос огня, слушал голос, Бог знает когда умолкнувший в этой хате…

– Ну! – упало у Колюшка с языка. У него всё непрочно на языке, всегда не к часу что-нибудь да слетает. – И чего его стоять? – Колюшок придвинул к печке лавку. – Садись всем базаром. За постой денежку платят. А посиделки у нас задаром!

Все сели с довольством: у печи от века лето красное.

– Ну-ка, – не угомоняется Колюшок, а у самого глазенята так и играют, так и играют – ну сумкин сын! – Кто, – говорит, – быстрей отгадает… Зимой всё жрёт, а летом спит; тело тёплое, а крови нет; сесть на него сядешь, а с места тебя не свезёт? Ну кто?

Зина вальяжно так глянула на Колюшка:

– Ну ты прям помешан на печке. Я уж лично знаю: загадаешь ты – значит, про печку!

16

Без хозяина двор и сир и вдов.

Вечером, при огнях уже, пристучал к нам на костылях Петруня Золотых, не ровня ль мне годами. Бедолага, нету ноги по самое некуда. Не всего отдала его Острянке война.

– Здорово были, Марьяна. Здорово, девчата.

– Здорово, здорово, Петруня, – протянула я ему руку дощечкой. – Давай к нам на лавку, к печке поближе.

– Это пожалуста…

Легла неловкая малая пауза.

– Петрунь, ты где ж это успел? – положила я глаз на куцапую культяпку. Смешалась: «Удумала про что спросить!»

– Да где ж ещё, как не там… Не понравилась ей, – говорил о войне Петруня, – моя нога… Отстегнула мою плохую под Нижнедевицком, а взаменки – распишитесь в получении! – выдала две вот свои.

Петруня подолбил пол костылями, разом взяв оба в одну руку.

Подумал.

Не спеша потом, в полной обстоятельности оторвал от газетёнки клок, богато плеснул на него махры из сатинового кисета, сладил самокрутку.

– Я, Марьян, сама понимаешь, – Петруня соломиной поднёс пламешко из печки, – дипломат… – Петруня жадно соснул соску свою, пустил дым в рукав затрепанного ватника. – Дипломат, сама понимаешь, аховый. С порога ломлю своё без дальних подходов-переходов. Думаешь, а чего это я впотемну скакал к тебе, как козёл, с дальнего угла своего?

– Скажешь…