Женись на мне, дурачок!

Ну да, после того, как они дружно пробежались сапогами по моему самолюбию, я должен быть спокоен! И убедителен и хладнокровен! А понять, что я мечтал сам поучаствовать в освобождении и при этом быть в первых рядах, не желает никто!

— Может… все же выпьешь настоечку? — Робко заглядывает Кларисса мне в глаза, держа в руках склянку с прозрачной жидкостью.

— Нет!

Я пока в состоянии взять себя в руки и без успокоительных настоек! Мне просто обидно, так как бывало обидно только очень давно, в детстве, когда каждое, даже маленькое предательство казалось концом света.

— Тогда одевайся… — кивает она на приготовленные вещи, — Выходим через полчаса!

Через полчаса мы вышли из портала прямо в судную комнату и, не мешкая, прошли на свои места за огромным круглым столом, стоящим посредине. Как положено, мы прибыли первыми и остальные не заставили себя ждать.

Через секунду в дверь вошел секретарь со свитками и, поздоровавшись, занял свое место.

Затем пришел председатель, милорд Тайнери, дружески кивнул нам и сел рядом с писцом.

И последним из боковой двери появился король. Мы приветствовали его стоя, а он, пожелав нам справедливого судилища, сел на кресло с высокой спинкой, стоящее лицом к центральной двери.

Состроил на лице строгое и непроницаемое выражение и стукнул указкой по колокольчику.

Можно было начинать.

Стражник открыл двери, и в зал вошла главная обвиняемая, миледи Ортензия Монтаеззи.

Я сидел не шелохнувшись, только руки заранее убрал со столешницы и, откинувшись на спинку кресла, вжался в нее спиной.

Мне нужно было во что бы то ни стало выдержать несколько часов, пока будет длиться допрос миледи. Потом станет легче.

— Как ваше девичье имя? — Задает первый вопрос председатель.

Она молчит несколько секунд, строго глядя в никуда такими знакомыми серыми глазами, а потом четко говорит:

— Ортензия Монтаеззи.

Мы ждем некоторое время, которое понадобилось королю чтобы вернуть на лицо официальное выражение.

Привычные к любым откровениям чиновники даже не охнули, а Кларисса скосив глаза, проверила мою выдержку.

Но я ничего. Держусь. А синяки на коленях скоро пройдут, у меня мазь хорошая есть.

— Кто это может подтвердить?

— Документ, написанный моим отцом и заверенный его печатью.

— А ваш отец… не мог написать его позже… под влиянием… нежных чувств?! — Резко бросает король, сжимая указку так сильно, что я начинаю волноваться за ее сохранность.

Ну, имею же я право хоть за что-то волноваться?!

— Маги проверили дату написания. Миледи не врет. — Скучным голосом роняет Кларисса.

— А почему он тогда не объявил… это всем? — недоверчиво хмурится его величество.

Я понимаю, королю очень неприятно, что уважаемый полководец оказался… нарушителем закона.

Интересно, а что будет с ним, когда он поймет, что милорд был не простым, а злостным нарушителем.

— Он оставил на случай, если мне придется это объяснять… подробное письмо. — Сухо произносит Ортензия и в ее глазах на миг вспыхивает такая боль, что я едва сдерживаюсь, чтоб не сорваться с места и не ринуться к ней.

— Письмо подлинное и прилагается к делу. — Так же безразлично поясняет Клара.

— Зачитать. — Помолчав, постановил король, и я стиснул зубы.

Ну не мог он прочесть это быстренько про себя! Мне Клара уже в двух словах все объяснила, чиновники тоже могли бы прочесть, прояви они такое желание.

— Я, лорд Доральд Монтаеззи, находясь в здравом уме и крепкой памяти… сим свитком желаю разъяснить… — Размеренно читает милорд Тайнери, а я представляю сурового воина, задумавшегося над чернильницей с пером в руке.

Всё в его жизни было размеренно и правильно, хорошо воспитанная жена из знатной семьи, крошка сын, наследник имени и крови. И вдруг все исчезло, оказалось ложью, подделкой. Жена любила другого, ребенок был чужим.

А потом… он сам не запомнил, в какой из летних дней впервые услышал в закатной тишине приятный голосок, тихо выводивший печальную песню.

Ее слова были так созвучны горькой обиде, бушевавшей в его душе, что милорд слушал, затаив дыхание. И в следующий вечер был рад как старому другу, вновь зазвучавшему в гаснущих сполохах заката голосу. С тех пор он взял за привычку откладывать в это время все дела и, распахнув окно, слушать нехитрый мотив.

А когда в один прекрасный вечер не услышал знакомой песни, был оскорблен почти как любовник, не дождавшийся обещавшей свидание возлюбленной.

Но смолчал, хотя до следующего вечера был сильно не в духе. А когда и на следующий вечер не услышал привычного пенья, вызвал управляющего.

— Узнай, куда делась женщина, что пела вечером печальные песни. — Бросил приказ и приготовился ждать, пока управляющий проведет расследование.

— Это Зося, что ли? — Хмыкнул в ответ всезнающий слуга. — Да куда ж она могла деться? На кухне поди, ужин готовит.

— А почему… не поет? — Сам удивляясь своему любопытству, спросил милорд.

— Так выздоровел ведь Хенрик! Ну, сынок её маленький! А когда он здоровенький, то и без песен засыпает, как набегается! Уж третий годок ему! — с удовольствием объяснял управляющий, довольный, что может подробно ответить на вопрос господина.