Женитьба Элли Оде (сборник рассказов)

— Не скажи. Сама видела, как он Федьку по роже стукнул за какую-то его «реквизицию». У того аж кубанка с головы слетела.

— Жалко, что не голова, — подосадовал Савка, — А я думал — кто-то из дружков ему поднёс по пьяному делу. Да и врёшь ты, поди, выгораживаешь своего Ганса.

Фроська, обняв себя руками за плечи, поёживалась в своём сквозном платьице.

— С какой стати мне его выгораживать. Я ж не в него влюблённая, а в тебя.

Савка хмыкнул и взялся за дужки вёдер.

II

В избе уже стоял жилой дух. Протоплено и жареным пахнет. Дед опять сидел на печи, отогревался.

— Ты, что ли, Савелий? — спросил он.

— Понтий Пилатов, — сказал Савка, цепляя пальто на кособокую вешалку возле хрипло, по-стариковски, тикающих ходиков. Всё никак руки не доходили поправить вешалку.

— Тебя только за смертью посылать, — заворчал дед. — На загнетке тама стоит — ешь!

— Ковырнул-таки свой загашник, — довольно усмехнулся Савка и сел за стол. Есть хотелось так, что скулы сводило.

— Для тебя, что ли, охламон, — сказал дед. — Тоня приходила.

Савка укололся губой о вилку. Тоне сюда приходить никак не следовало.

— Тоня?! Чего ж ты молчал?

— Я не молчу. Пришла и ушла. А ты шастаешь. С Фроськой своей шуры-муры…

— Дед! — взмолился Савка. — Ну как ты можешь сейчас такие слова говорить, дед? Ты же старый умный человек! Что сказала Тоня?

— А ничего не сказала. Пришла и ушла. «Не давайте святыни псам и не мечите бисер перед свиньями, да не попрут его ногами своими и, обратившись, не растерзают вас…»

— Доведёшь ты меня до греха! — повысил голос Савка. — Спалю к чёрту в печке твою библию!

— Я те спалю, — сказал дед. — Я тя, родимца, в упор не вижу. Вались к Фроське и разевай тама пасть. Тебя зрить хотела Тоня. Надо думать, по сёлам они пойдут, меняться…

— Как — меняться? Она же должна…

Он умолк, вспомнив, что ещё не успел поглядеть Фроськину тайнопись, а дед пояснил:

— Все хрещенные нынче странниками стали — по сёлам с котомками барахло на провиянт меняют. Не у каждого такой запасливый дед, как у тебя — в первую мировую каптенармусом служил.

— Каптенардоусы-скотернамусы… — пробормотал Савка, ковыряя вилкой в сковородке. — Ничего передать не велела?

— Невесёлая была, как бы с испугу, — не сразу отозвался дед. — Шурка, сказала, знает. А чего знает — леший вас разберёт, моё дело маленькое; привёз шкурлатам воды — да на печку. «И ты, Капернаум, до неба вознёсшийся, до ада низринешься», — пробубнил он евангельскую цитату и вдруг тоненько закричал: — Гляди мне, Савелий! Я энтих делов не знаю, а только не моги меня, старого, одного кинуть!

— Куда ж я без тебя! — Савка засмеялся. — Ты у меня пуп земли.

— Вот и поженились бы, — неожиданно резюмировал дед, — жили бы со мной рядышком. Чего над девкой мудруешь?

Савка снова засмеялся — настолько нелепым показалось ему дедово предложение.

— Так она молодая. И я ещё совсем молодой.

— Самогонку хлестать не молодой.

— Плохо ты, дедушка, с печки своей разглядываешь. Погоди, придёт время, я тебе очки настоящие куплю. Тогда ты всё увидишь, как надо.

— Очков тебе на причинное место! — сказал дед. — Лучше вашего разглядаю. На мосту был?

— Не видал я того моста!

— А ты сходи. Может, и увидишь чего. Шкурлаты там музюкались. Важный какой-то был, пузатый, прах его забери. И христопродавцев энтих, с треугольниками на рукавах, нагнали видимо-невидимо. Должно, облаживают мост.

Савка усомнился.

— Путаешь ты, дед. Зачем им взорванный мост чинить, если у них свой, понтонный, исправно действует.

— Потонный, он потому и называется так, что потонуть враз может. В разлив вот крыги пойдут — и конец ему, потонному. А им, небось, припекает уже драпать собираются.

Дед закашлялся. Ядовитым духом самосада потянуло по комнате. Савка подождал немного и сказал:

— Глазастый ты, однако, Прохор Лукич… Пойду, пройдусь немного.

— К Фроське опять?

— В город сбегаю. А ты бы мне, слышь, Лукич, — подмётки удружил бы?

— Каки таки подмётки! — всполошился дед. — Игде ты их видал?

— Там, где ты узелок хоронишь.

— Савка! — испугался дед. — Они спиртовые! Разве такие подмётки нынче найдёшь! С какой надобности они тебе истребовалиеь?

— Фроська босыми пятками по снегу топает — подшил бы ей валенки.

Дед даже задохнулся от негодования и долго перхал на печке. Потом сполз, отплевался в лохань, погрозил костлявым коричневым пальцем.

— И думать не моги! Ах ты, шалава! Да она… — и снова закашлялся, бурча невнятное.

— Отплюйся, дедушка, — посоветовал Савка, — а то ж всё одно не разберу, о чём ты речь держишь. Гляди, аж зашёлся весь. Жалко подмёток — ну и не надо, не изводи ты себя.

Дед не склонен был на мировую и махал рукой: погоди, мол, сейчас скажу. Но тут в сенях забрякали дверной щеколдой, и дед сразу перестал кашлять. Савка сунулся к обмёрзлому оконцу, но не видать было ничего, одна муть ледяная. Тогда он посмотрел на деда, а тот затравленно — на него. Ни слова не было произнесено, но какая-то невидимая ниточка возникла, соединяя деда и внука в единое целое тем глубоким внутренним пониманием, которого им до этого мгновения как будто недоставало.