Женитьба Элли Оде (сборник рассказов)

Дед возвёл очи кверху, пошевелил губами.

— Так, стало быть… летошний разлив на Антипо-половода случился… так… На Егория вешнего, должно, ждать надо крыги в этом годе.

— Не разбираюсь я в твоих егориях, по-человечески скажи.

— Чего разбираться-то через седьмицу и пять ден Егорий будет. Весна-матушка грядёт, отогреет мои косточки… Ложимсы, что ль, Савелий?

— Ложись, — сказал Савка, думая о своём.

Дед послушался, полез на печь.

— Каганец вадуй, когда управишься.

— Задую, — ответил Савка. — Ты мне гранату свою удружи.

— Каку гранату?

— Ну, бомбу. Не прикидывайся.

— Не дам! — отрезал дед сердито. — Ты чего, деймон, задумал? Зачем бомба истребовалась?

— Для дела.

— Нету бомбы! Сменял я её.

— На нет и суда нет, — не стал настаивать Савка и направился к выходу.

— Савка! — закричал дед, проворно сползая вниз. — Куда тя понесло на ночь глядя?

— Надо мне.

— Вертайся назад, а то враз вожжами вытяну! Ишь ты, моду взял — надо ему! Комендантский час на дворе, жандармы сграбастают, как курёнка, не пикнешь.

— Не цепляйся, пусти, — с досадой, отмахнулся Савка, — надую тебе в валенок, тогда будешь знать.

— Гляди, — пригрозил дед, — не обмани.

— Тебя обманешь, как же. На три сажени под землю видишь.

— А и вижу, — сказал дед.

…Утром позавтракали промороженной толчёной картошкой с постным маслом. Выпили по стакану отвара сахарной свёклы — вместо чая.

— Жмотничаешь? — спросил Савка, одеваясь. Он не любил постное масло, а тут вообще невесть что намешано — то ли конопляное с подсолнечным, то ли вовсе лампадное, — от деда всего ожидать можно. — Приберегаешь сальце на пасху?

— Пост великий нынче, — отозвался дед, — грех скоромное вкушать… Ты надолго, Савелий?

Он тоже собирался на свою водовозку, опоясывался по тулупу верёвкой, притоптывал, проверяя, ладно ли обулся.

— Сидор какой-никакой найди, — попросил Савка.

— Чего делать с ним станешь?

Савка усмехнулся.

— Торговать пойду на базар. Меняться, не тебе одному.

Дед повздыхал, искательно и тревожно посматривая Савке в глаза, достал старенький мешок.

— Лучше кошёлку возьми.

— Несподручно мне с ней.

— Портянки на носки подмотал? Прихватывает на дворе.

— Подмотал, подмотал.

— А нынче на третьих петухах небо на восходе озарялось. Красно так… И гукало там — бум, бум, бум…

— Пушки это гукали, наши наступают, — сказал Савка. — Да иди ты, пожалуйста, иди, не толкись на пороге, как неприкаянный. Не трону я твою бомбу.

— Нету её, сказано, Фома маловерный! И гляди мне, Савелий, не сотвори чего! К обеду чтоб дома был!

— Ступай, ступай, а то тебе Федька Козёл плюху за опоздание поднесёт.

— В носу у него ещё не кругло, у Федьки, плюхи мне подносить…

Выпроводив наконец деда, Савка полез на полати, надёргал разного старья, вроде и в самом деле меняться шёл. Пусть люди думают. В тряпье тол не так заметен будет.

Гранату лукавый дед затолкал в перевязанный рукав старенького армяка, который подкладывал под голову вместо подушки. Савка покачал её в руке, ощутив тёплую, ласковую тяжесть, и положил на место. Не стоило обижать деда. Да и мина заряжена как следует, не подведёт.

— Тик-так… Тик-так… тик-так., — стучали ходики, похрипывая от напряжения. Рядом кособочилась вешалка. Вернусь, подумал Савка, непременно поправлю.

V

Савка не вернулся к обеду, не вернулся и к ночи. Напрасно дед ругался и молился, прислушивался к каждому шороху, выходил во двор, накинув на исподнее тулуп. Он боялся догадок, гнал их прочь, но дурная мысль цеплялась как сухой репей. Не хотел, ох, не хотел старый верить, что решился Савка на задуманное, поедом ел себя! глупыми разговорами толкал мальца на это.

Ночь напролёт жёг дед в коптилке бензин с солью.

Савки не было.

Не пришёл он и на следующий день.

А на третий, утром, ни свет ни заря, прислонилась к дверному косяку Фроська — белая, как стена, простоволосая, в одной лёгонькой шали, накинутой на плечи, да галошах на босу ногу.

Медленно, очень медленно поднимался дед со скамьи, держа гостью взглядом — словно опирался на неё, как на клюку. Молчи! — взывало всё его существо. Молчи! И Фроська послушно молчала, только грудь ходуном ходила под кофточкой да слёзы проворными горошинами бежали по выбеленному горем лицу.

После она плакала, сидя на лавке, притулившись к деду. А он, глядя в неведомое сизыми, как снятое молоко, глазами, машинально гладил её по голове широкой заскорузлой ладонью.

— На мосту? — всего и спросил он.

Фроська кивнула.

— Иди, дочка. Иди домой, — махнул он рукой.

Оставшись один, опять сидел — пусто глядел, без мыслей и желаний. Что-то вытекало из него, сочилось тонкой струйкой, оставляя внутри гулкую пустоту порожней бочки, и что-то новое заполняло эту пустоту — тяжёлое, гнетущее, ищущее выхода. Совершалось это не вдруг, постепенно. Но он не спешил, ему некуда было спешить.

Накинув на пробой массивный, кованный кузнецом крюк и заложив дверь запорным брусом, он постоял перед киотом, смотря на тёмные лики икон, опустился на колени.