Женька. Дачник

Сторож достал из кармана ватных штанов кисет и уселся на опрокинутую пустую бочку.

Я смотрел на трёхтонку. Она стояла, накренившись на одну сторону, переднее колесо было спущено, фары, радиатор и стёкла кабины густо забрызганы грязью.

Пришли шофёры.

Яшка Бабкин завёл свою полуторку и сразу уехал. Костя Мельников постоял, посмотрел, как я отвинчиваю запасное колесо, и спросил:

— Ты что надумал, Витька? Учти, ехать на ней нельзя. Мотор окончательно запорешь. Надо перетяжку делать.

— Вот ты бы и сделал, — вмешался Терентий Фёдорович. — Стишки про звёзды да про любовь сочинять умеешь, а товарищу подсобить ума не хватает.

Костя ничего не ответил и пошёл к своему «ЗИЛу». Через минуту гудок его машины прозвучал уже на асфальтовом шоссе у военного городка.

Взошло солнце. Яркий свет, пробившись сквозь щели сарая, узкими полосами лёг на трёхтонку; грязь и корявая, выцветшая краска стали ещё заметнее. Я открыл инструментальный ящик и вынул домкрат.

С дороги донеслось пение. Запевала Настя Грекова, ей вторили другие девушки.

Вся бригада остановилась у плетня. Я работал, повернувшись спиной к девушкам, и едва успел подумать, что среди них и Люба Шкваркина, как услыхал её голос:

— Механик, тю! Мы думали, ты нас в поле отвезёшь, а у тебя только три колеса здоровых!

— Зубы скалить все горазды, а помочь — нет вас! — заступился Терентий Фёдорович.

— И правда, — заметила Настя. — А ну, девушки, давайте вымоем Витькину машину, посмотрите, какая она!

Заскрипел ворот колодца, зашлёпали босые ноги, и, пока я возился с колесом, девушки вымыли трёхтонку. А потом они вышли за плетень и зашагали по дороге в поле.

Терентий Фёдорович сощурился на солнце и ушёл под сосны в холодок. Я остался один.

Теперь, когда было поставлено колесо, машина приняла совсем другой вид. Чистые стёкла кабины и фар блестели на солнце. И мне показалось ещё обидней, что на ней нельзя поехать.

Всё же я завёл мотор. Он затарахтел, как ночной сторож колотушкой. Я вспомнил Костино предупреждение и поскорее выключил зажигание. Потом сел на бочку и задумался; от утреннего бодрого настроения не осталось и следа.

Разобрать мотор — ещё куда ни шло, а как его ремонтировать?

— Неважно работает твой автомобиль, молодой человек.

Я поднял голову. У плетня стоял мужчина в соломенной шляпе и смотрел на меня. Глаза у него были серые, серьёзные.

Он подошёл ближе и поставил на траву маленькую корзиночку мелкой лесной земляники.

— С дороги услышал, как шатуны барабанят. Что же ты довёл двигатель до такого состояния?

— Это Санька Бобров… Доездился до ручки, а потом бросил и смылся из колхоза. А меня назначили…

Мужчина внимательно оглядел меня.

— Это твоя первая машина? Нелёгкое у тебя начало, брат. И несправедливое. Другие шофёры в колхозе есть?

— Есть. Яшка и Костя Мельников. Да у них машины хорошие.

— Машины — не люди, все одинаковые, — строго сказал мужчина.

Он погладил крыло, заглянул под капот, потом вынул из кармана белых брюк носовой платок и вытер ладонь.

-— Ладно, механик, не вешай нос. Поддомкрачивай передок и снимай колёса, а я скоро вернусь, помогу. — И поднял с травы корзиночку.

Я посмотрел ему вслед и вдруг крикнул:

— А вы правда придёте?

Мужчина обернулся:

— Ну конечно!

Он ушел, а у меня работа как-то сразу наладилась: ключи будто сами попадали на гайки, шланги легко отсоединялись, болты и шайбы со звоном летели в ведёрко. Я даже не заметил, как прошло время и человек этот вернулся.

Теперь на нём были старые тёмные брюки и синяя майка.

— Эге, механик, ты успел уже головку блока снять. А прокладку не испортил?

— Нет. Она на кабине.

— То-то. Как тебя зовут?

— Виктором.

— А я Пётр Павлович. Давай, Витя, сливай масло. — Он заглянул под машину. — А вот это уж плохо: сейчас придётся работать внизу, а передок держится на одном домкрате — чуть что, и из нас блин.

Пока я подставлял деревянные чурки под ось, Пётр Павлович осмотрел инструмент и опять сделал замечание:

— Ключи ржавые и грязные,

— Вычищу. Это всё Санька!

Я лежал под машиной и отвинчивал болты картера, а Пётр Павлович сидел на чурке; мне были видны его ноги в хороших жёлтых полуботинках и шёлковых носках — в таких бы ходить только по праздникам.

Потом Пётр Павлович тоже залез под машину и начал показывать, как убираются фольговые прокладки.

— Прохвост всё же ваш Санька, — заметил он, разглядывая крышки шатунов. — Ещё бы немного поездил — и весь сплав выкрошил бы.

— Точно, прохвост был этот Санька. Правильно говоришь, товарищ. Из-за таких наш колхоз в отстающие попал, — послышалось сверху, и я увидел рыжие, подшитые валенки Терентия Фёдоровича,

Пётр Павлович тоже покосился на валенки.

— А что ж вы зевали, когда вашу технику уродовали? Тяни, Витя, эту гайку сильней, не бойся.

Валенки переступили с места на место.

— Так ведь мы что. Нас кто послушает? На это председатель есть. Ему люди говорили…

— Ладно, отец, — перебил Пётр Павлович. — Покрути-ка ручку маленько…

Рядом с валенками появились председателевы хромовые сапоги.

— Ух ты! Да тут дело кипит. А мастер откуда объявился?

— Известно откуда — прохожий. Свои разве догадаются… Ай покрутить ещё, товарищ?