Женщина и обезьяна

Теперь, на площадке лестницы, лицо его на короткое мгновение осветилось ненавистью того рода, которая заставляет совершать убийства. Но сна так и не нашла своего проявления. Чувство это вспыхнуло на какую-то долю секунды, а потом погасло, и вся его фигура застыла, словно стараясь заключить создавшееся положение в эту отвердевшую оболочку.

Тогда её впервые поразила мысль о том, что она для своего мужа — непосильная задача. Чтобы уцелеть после приступов желания вроде тех, что овладевали Адамом, надо было уметь мириться с отказом. Потому что на каждый раз, когда она говорила ему «да», приходилось три раза, когда она поворачивалась к нему спиной, и теперь она поняла, что он не может этого выносить и никогда не мог. Он был победитель, прирождённый победитель, который в ней нашёл самое большое поражение своей жизни, поражение, которое к тому же нельзя пережить раз и навсегда, но которое приходилось терпеть, как циклически повторяющееся уничтожение. Мгновение Адам стоял на месте. Потом он медленно, неловко повернулся и пошёл в свою комнату.

Захлопнув за собой дверь, он подошёл к окну, открыл его и совершил, как он имел обыкновение в таких случаях, первое из ряда убийств.

С первого дня, как только он увидел Маделен, он был одурманен, контужен ревностью. Адам был убеждён в том, что она опасна не только для него, но что она представляет собой угрозу всему человечеству, что каждый мужчина готов пожертвовать своей жизнью, чтобы проникнуть в неё. В соответствии с этим убеждением он сделал себя не только её мужем, но и её телохранителем и евнухом, и если бы он мог заглянуть в её душу, то стал бы для неё и полицией мыслей.

Теперь, стоя у окна, он представлял себе, что его внимание подвело его, что ей удалось завести любовника и что она тайком провела его в свою комнату. Он медленно распалял свою фантазию, представляя себе, как падает на пол одежда и начинается соитие, и в этот момент вступал он сам, с двуствольным отцовским «Пурди», и разряжал оба ствола, триста пятьдесят дробинок с расстояния трёх метров, а затем долго предавался отчаянию над тем, что осталось от Маделен.

Это первое убийство его немного успокоило, и он совершил ещё одно, и ещё, и с каждым разом ему становилось всё легче. В нормальном трезвом состоянии он с некоторой гордостью сказал бы, что вообще-то лишён фантазии, но в те полчаса, что он простоял у окна, словно одинокий палач, его фантазии обладали художественной достоверностью, из-за которой их было трудно отличить от действительности. Поэтому, когда он увидел, как Маделен парит над лужайкой, легконогая, словно эльф, он поначалу решил, что наблюдает свою собственную внутреннюю постановку. И только когда она открыла маленькую калитку в стене и впустила человека, Адам почувствовал, что эта его фантазия не оказывает успокаивающего эффекта, как предыдущие.

Луна была на ущербе, небо кое-где затянуто облаками, и в этом освещении было невозможно различить детали. К тому же в том состоянии, в котором он находился, ему, очевидно, не хватило бы и дневного света. Он не мог ясно различить Джонни, он не видел складное инвалидное кресло, которое тот нёс. Он видел лишь силуэт приземистого массивного карлика-горбуна.

В фантазиях Адама минуту назад любовники Маделен были членами королевской семьи или божественными существами, её неверность была направлена вверх по лестнице социальной иерархии и, таким образом, косвенно была социальным продвижением для него самого. Теперь, в неверном свете, он видел фигуру мужчины, который был словно специально извлечён из лондонских клоак.

Он стоял не шелохнувшись, и прошла четверть часа, прежде чем к нему вернулась способность размышлять, и ещё полчаса, прежде чем он принял решение. Он пойдёт прямо в комнату Маделен, выбьет ногой дверь и свалит этого любовника одним ударом. А потом он, когда Маделен с криком бросится к его ногам, будет решать, что делать дальше.

Он совсем уже собирался отойти от окна, когда внизу начался последний акт трагедии этого вечера.

Впереди шёл горбун. За ним, тесно прижавшись друг к другу, Маделен и ещё один мужчина.

Адам никогда не видел, чтобы его обезьяна шла на двух ногах, и, разумеется, не видел её в длинном пальто и в фетровой шляпе. Поэтому он не имел ни малейшего представления о том, какой очеловечивающий эффект может оказать на животное одежда и вертикальное положение. Однако если бы его рассудок хотя бы частично сохранился, он бы подумал об Эразме. Но рассудка у него не осталось, не осталось связи с окружающей действительностью, он находился где-то, где обезьяна даже не существовала. Он пребывал в дьявольском царстве ревности. Он видел свою жену и двух её любовников, двух существ, весь вид которых говорил о полном отсутствии утончённости, и сквозь его мозг проследовало огромное количество эротических унижений, которые становились возможны с появлением этого нового, третьего человека.