Женщина и спасение мира

Катафатизм ясных идей уступает здесь место апофатизму — тому, что неизреченно. Конечно, в абсолютном нет места ни для какой необходимости, но в библейском смысле, экзистенциально Бог одновременно и выше, и внутри всякой необходимости. Уже Авель предобразует судьбу Божественного Иова. Позже мы видим историю Авраама и его сына. Как ни стараются классические толкования притупить парадокс, им не удается спасти нарушенный этический смысл; это возможно лишь на совсем другой глубине. Кьеркегор, Достоевский, Леон Блуа все время будут ставить вопросы Иова перед учителями-систематиками. Чтобы разрешить головоломки своих богословских построений, эти учителя предпочитают весьма упрощенное понимание образа Авраама, убивающего своего Сына (образа глубочайшего[300]), и едва прикрытой стыдливости Ангела ex machina, останавливающего смертоносное движение руки. Сын умиротворяет "гнев" своего отца, а Всемогущий Отец, Бесстрастный, Абсолют, вместо того, чтобы просто даровать прощение и немедленно уничтожить сорные травы зла (к чему же тогда эта подавляющая сила Яхве, которая была продемонстрирована Иову, как на боевом смотре?) ...отдает Своего Сына в руки Сатаны, принимает Его оставленность и Его смерть. Здесь речь идет о чем-то бесконечно более глубоком, более трагическом — о Божественной трагедии, неизреченность и неизмеримость которой превосходит простую виновность "бед ных грешников, рожденных в разврате и неспособных самим творить добро". Если это скудное объяснение составляет самую последнюю истину о Боге и Его твари, то оно является страшным обвинением против Самого Бога в Его первоначальной ошибке. Если бы это объяснение было верно, то оно указывало бы на вопиющий недостаток Мудрости у Бога (это и есть аргумент Великого Инквизитора из романа Достоевского), и тогда оставалось бы только положить руку на всякие уста и примириться с нечистой совестью, отвечая на все вопросы агностическим аргументом тайны или формулой Божественного "суверенитета", который абсолютно непроницаем для человека. Упрощение приводит к тому, что видит величие веры Авраама лишь в ее слепоте (но какова природа этой слепоты?). Упрощение продолжается, когда говорят о страдании и смерти только человека Иисуса (что рассекает Христа надвое: Бог в Нем творит чудеса, а человек плачет, страдает и умирает). Упрощение оставляет Бога Бесстрастным, и тогда сама Евхаристия рискует выглядеть как те "богатства", что были возвращены Иову, то есть как что-то уж слишком легкое, если речь идет только о всемогуществе и чуде: человеческая кровь Иисуса подменяет Божественную Любовь закланного Бога.

Никакое подавление человеческого вплоть до возникновения комплекса вины, никакое умаление человека вплоть до ничтожества никогда не сможет возвеличить Бога; эти усилия не добавят и локтя к Его росту. "Суверенитет Бога" любой ценой — такой подход строится на слишком человеческом понимании всемогущества Яхве и представляет собой шаг назад. Этот подход не решает проблемы Иова и заключает Самого Бога в Его собственный вопрос, не имеющий ответа. Речь идет не о справедливости или несправедливости Бога: эти юридические термины относятся к договору, который имел место до "дела Иова". Это термины мужского общества, термины самцов и Бога самцов.

Мистика всегда вызывает недоверие у прямолинейных богословов, которые пребывают под сенью "друзей" Иова. Опыт великих мистиков всегда парадоксален, он является предметом беспокойства для сторонников системы; он говорит на своем собственном языке и не находит себе места в системах, создаваемых учителями; он не говорит в терминах разума, он — вполне неразумен. Попытка свести Евангелие к agape, к одному лишь движению, исходящему от Бога и не возвращающемуся к Нему, уничтожает всякую диалектику вопроса и ответа, уничтожает "дело Иова", искажает христологию. Отцы Церкви не побоялись гово рить о парадоксе некоторого бессилия Бога, Его добровольного самоограничения. Золотое правило святоотеческой мысли не перестает утверждать: Бог смог создать человека без человека, но Он не может спасти человека без человека, без его свободного ответа. Яхве может заставить трепетать Свое бедное создание, прах Своей собственной фантазии, но даже всемогущий Бог "никого не может заставить Себя полюбить". Здесь высшая точка "риска", заключенного в "предприятии" Бога, которое Он осуществляет, произнося Свое творческое fiat — "да будет!". Для всякого ума, свободного от богословского "предрассудка", любить Бога означает: идти к Богу из любви, которую человек имеет к Своему Богу. Для Дионисия Ареопагита и Максима Исповедника Христос есть распятый Эрос; это священный круг библейской эпиталамы: отношения — взаимны. Св. Феодорит Кирский это подчеркивает: принимая Святые Дары Евхаристии, мы входим в супружеское общение[301].