Женщина из бедного мира

Мир! Слово это вновь захватило мой слух. Оно так приятно и торжественно звучало, что я начинала прислушиваться, словно ожидая чего-то большого и красивого. Я жаждала мира, как жаждут света и воздуха. Я считала его условием свершения моей мечты — рождения ребенка. Смелые и решительные выступления присутствующих на этом заседании укрепили во мне чувство, что мои надежды не напрасны. Они будто взяли на себя большую долю моих тревог, и на сердце у меня сразу стало намного легче и свободнее.

В городе происходили тревожные события. В железнодорожных мастерских вспыхнула забастовка, которая грозила перекинуться и на другие фабрики. Центральное представительство профсоюзов воздержалось от руководства забастовкой до тех пор, пока не выяснится ее характер, так как опять боялись провокации. Конрад особенно подозревал председателя Центрального совета, который недавно говорил о вооруженном выступлении, и подозрения Конрада наконец оправдались. Возвращаясь однажды поздним вечером домой, я увидела, как из какого-то помещения, где, по слухам, находился тайный кабачок, вместе вышли председатель и Куста Убалехт. Оба выглядели подвыпившими. Какое у них было друг к другу дело? Я чувствовала, и чувство это меня не обмануло, председатель был провокатором. Припомнились некоторые прежние наблюдения за ним, и я уже нисколько не сомневалась. Придя домой, я все, что увидела и заметила, рассказала Конраду. Он невероятно вскипел. Не сказав ни слова, тут же выскочил из дому. Я знала: он начал действовать, чтобы устранить из Центрального совета председателя. Когда надо было действовать, Конрад не медлил.

Я была неприятно изумлена, слово «провокатор» задевало меня, как что-то мерзкое и поганое. Сколько же их? Мяяркассь, а теперь этот, — сколько их еще подстерегает нас из-за угла? Я начала ощущать страх перед людьми. И вокруг меня образовалась какая-то пугающая пустота. Куда собирались толкнуть нас эти враждебные силы? Вспомнилось: мне было всегда неловко, когда я с Конрадом бывала у родственников. Я знала, что из-за своих взглядов он не по душе моей родне, а я — его. Но главная причина все же состояла в том, что мы оба были бедными. Понятно, если бы мы были богатыми, наш брак и, возможно, даже наши взгляды нашли бы в их глазах признание. Однако мы оставались бедными, и никому до нас не было дела. Врагов у нас было даже больше, чем нужно. А теперь еще и те, кто должен был быть нашим товарищем, предали нас. Мяяркассь и тот другой — его имени я не хотела даже произносить.

Было жаль, что вокруг стало так пусто. Многие из нашего дома со временем отошли от нас, увидев, что мы перед ними не открывали свои души. А перед кем раскрывали, те сами не могли приходить, так как наш дом находился «под подозрением». Единственный человек, кого я могла бы назвать другом, был Веэтыусме, но он лежал больной. «Почему наша комната отрешена от мира, — думала я, — почему нет здесь радостных людей, как я об этом мечтала? Куда я дену своего ребенка в этом всеми оставленном доме?»

Я была еще молода, я не хотела, чтобы все бежали от нас и чтобы мы сами в конце концов вынуждены были бежать. Хотела, чтобы у меня был ребенок, и страшилась будущего.

«У бедных, наверное, вообще не должно быть детей, — думала я в такие минуты, — ибо в жизни нашей выпадает больше плохих, чем хороших дней. Как бедным растить своих детей, что им давать? И есть ли у них право родить ребенка — лишь на муки и беды? Может, их долг — воздержаться от того, чтобы давать жизнь, если это означает только увеличение горя и нужды?» Так я думала, — и очень хотела мира. Я тосковала по нему, словно по последней и единственной возможности иметь ребенка. Надеялась, что он все исправит, и снова все будет хорошо.

У меня не было никого, к кому я могла бы пойти и посоветоваться. И когда меня однажды навестила двоюродная сестра Ээва, я обрадовалась, что смогу открыть ей свою тайну и получить от нее наставления: ведь она была матерью двух детей. Но ее посещение доставило мне только новое разочарование. Она приехала в Таллин женщиной, которая больше не хочет ребенка, по дороге она уже освободилась от него. Как она это сделала и как говорила об этом — меня поразило, по телу побежали мурашки. Всего несколько дней, как совершила такое, и вот уже здесь. Глаза блестели, когда она рассказывала, что кто-то снова увлекся ею, расхваливала высокое звание и должность Кусты Убалехта. И вообще несла чушь самовлюбленной женщины. Я не выносила ее потому, что она так обошлась с собой, мне было неприятно, что она хвасталась знакомством с этим шпиком. Но у меня не было смелости сказать ей то, что невольно вертелось на языке: «Поди прочь!»