Женщина из бедного мира

Ясно помню тот день, спокойный и ветреный, с вереницами нетерпеливо несущихся облаков, которые исчезали в стороне моря. Я присоединилась к похоронной процессии у Рабочего дома, дойдя до которого шествие разрослось в тысячеголовое человеческое море. Окна второго этажа Рабочего дома были открыты, и оттуда свисали красные флаги, они словно склонялись над прахом погибшего товарища. С балкона доносились печально-торжественные звуки похоронного марша, мощными, ритмичными наплывами они перекатывались через ожидающую людскую массу. Немая, глубокая скорбь остановила всю жизнь и движение вокруг. Покоряясь, как неизбежности, тому насилию, которое свершилось, умершему отдавали последние почести.

Когда похоронная процессия снова двинулась — впереди гроб, который покачивался на плечах шестерых рабочих, — под звуки оркестра, повторявшего скорбный марш, на глаза у меня навернулись слезы. Я представила себе Конрада: вот так же, в гробу, на чьих-то руках, уносимого навечно, — и мне было тяжело и безотрадно. Но вместе с тем во всем было что-то могущественное, большое и красивое, которое не давало скорби моей стать безутешной. Я словно слилась с этой шествующей в спокойной серьезности человеческой массой, и ее уважение к погибшему стало для меня поддержкой.

Духовную панихиду, по желанию умершего, вел пастор Карловской церкви, чьим прихожанином числился Кармель. Панихида эта кончилась быстро, однако прошла в достойном почтении к памяти усопшего. Последнее желание погибшего Кармеля было для каждого свято, хотя, может быть, многие были не согласны с тем, что говорил служитель культа.

Я стояла над открытой могилой и испытывала чувство, будто у меня самой отняли нечто дорогое. Сердце мое не хотело смиряться с тем, что так вот у человека, который не сделал ничего дурного, отняли жизнь. Все во мне протестовало, сознанию моему это было непонятно.

Но злодеяние свершилось, и уже нельзя было ничего поделать. Лопата за лопатой в могилу кидали песок вперемешку с красными розами — их роняли руки родных и товарищей. Над могилой поднялся холмик, навсегда скрывший под собой нашего товарища. Он только что находился с нами, вместе с нами работал и жил, и теперь его уже нет. Могильная насыпь сплошь была заложена венками, красные ленты на них напоминали о той большой идее, за которую пал товарищ Кармель. Сверху на венки ложились розы, кроваво-красные розы…

Представители союзов и обществ, где проходила деятельность погибшего, вспоминали его теплыми словами благодарности. В этих выступлениях звучали смелость и мужество, клятвы продолжать то дело, от которого был насильно оторван Кармель, и надежда на то, что когда-нибудь оно победит. Ни у кого не было ни сомнений, ни страха; несмотря на жертвы, все говорили о продолжении борьбы. И перед лицом этих товарищей мне было неловко, что все эти дни меня охватывал страх. Но я ведь всего лишь женщина — и уже не одна. Есть ли у меня право класть на весы и эту жизнь?

Последним говорил товарищ Веэтыусме, который незаметно очутился среди нас. Я едва узнала его, так изменилось за долгую болезнь его лицо. Он и сейчас еще не был здоров. Он произнес всего несколько слов, но они запали в душу.

— Мы схоронили товарища, — сказал он, — дорогого для нас. В глубокой скорби мы склоняемся над его могилой. Но скорбь наша не должна превратиться в нытье и отчаяние. Мы не смеем беспомощно опускать руки. Для этого у нас нет времени. Жизнь надо прожить. И борьба продолжается. Что нам нужно для этого? Железной логики, что свобода трудящихся — их собственное дело, и железной воли — осуществить ее. Презрение к палачам, презрение ко всяческой несправедливости и любому насилию — пусть это вырастет из сегодняшней скорби. Сознание, что мы поведем дальше дело погибшего, пусть будет нашим утешением.

В ответ мощно зазвучал «Интернационал», и затем народ стал расходиться. Какой-то сгорбленный мужчина, с лицом, изрытым оспой и глазами-пуговицами следил за Веэтыусме, но тот скоро скрылся из его глаз.

Солнце опустилось низко, тянуло прохладой наступающего вечера. Ветер крепчал и гнал беспокойные облака по небу через город, все дальше, за море. Притаившиеся под соснами кресты стали неясными и мрачными. Хмурая туча, будто на четвереньках, кралась над землей.

«Жизнь надо прожить» — эти слова звучали в моих ушах, когда я шла домой одна.

После восьмидневного заключения Конрад был снова на свободе; освободили и всех других, кого арестовали вместе с ним. Так же, как в прошлый раз, он не «исправился», вернувшись еще более страстным и вдохновенным, чем прежде. Испытания лишь разжигали его озлобленность против врагов трудового народа. Они словно давали ему новую силу, чтобы действовать. Он ни о чем не сожалел и никогда не сомневался в том, что делает. Это было для него необходимостью, наперекор всему он должен был продолжать свой труд. Ему несвойственно было думать о самосохранении, он готов был жертвовать собой.