Женщина на кресте

И, беря ее руку, с бледной улыбкой:

– Правда, жаль сада?.. И нашей комнаты?

– Все равно, – пробормотала она – мы не расстанемся.

– Да.

Они замолчали. Они думали о месте, где были так счастливы.

Глава пятая

Дверь открыла молодая женщина с испуганными и гневными глазами.

– Сдается?

– Да.

Мечка прельстилась сиреневой комнатой, где на стенах выступали выпуклые овальные медальоны с ирисами и где тонко пахло увядающими розами и старыми журналами. Другая комната была несколько темная, с окном, начинающимся от пола. Мечку приятно удивило, что все здесь было мягко, немного поношено, старинно: и занавеси плотного кружева, на котором, плясали феи, и кровать с пологом, и полукресла, и туалет широкий в драпировках.

Молодая женщина сказала резко:

– Это негигиенично, но я люблю тишину и мрак… Если к вам часто приходят гости…

– О, нет… у меня редко бывают, – улыбнулась Мечка.

Она оставила комнаты за собой.

Встречаясь в коридоре, женщины только кланялись друг другу. Горничная начала было рассказывать, что барыня замужем, богата, но Мечка оборвала эти сплетни. Потом, уже как-то зимой, сюда приезжал на автомобиле элегантный господин. На другой день молодая женщина ходила с повязанной головой смертельно бледная, с глазами еще более испуганными и гневными. Мечка ничего никогда не узнавала о ней.

Ежедневно, по утрам, Мечку вызывал к телефону ксендз Иодко.

– Доброе утро, – говорила она, стараясь уменьшить дрожь голоса.

– Доброе утро. Как ты спала?

– Отлично.

– Ты идешь на мессу?

– Разумеется.

– Где мы встретимся сегодня?

– У тебя или у меня, Ришась.

– Утром – у меня. Вечером – у тебя.

– О… Ты неосторожен!

– А ты слишком благоразумна.

– Как, даже после вчерашнего?

– Даже после вчерашняго, мое счастье, моя радость, жизнь моя.

А, этот голос… Она изнемогала от любви, бурно приливавшей к ее сердцу. Она возвращалась в комнату, чтобы взять свой молитвенник.

В Ю. было два костёла: польский и французский. Французский был мал, кокетлив, параден. Он сиял чистотой покрывал, ковров, сосудов; бронзовые огромные подсвечники на алтаре блестели, как золотые. Вечерен не служили. Конфессионалы занимали лишь по утрам. Седенький аббат, кряхтя и охая, тащился через двор. Он был глух, и исповедь у него являлась делом рискованным. Сакристиан в черном сюртуке ставил свечи с видом равнодушного порицания.

Мечка приходила сюда порой ради статуи Непорочного Зачатия, но тепленькое благочестие, разлитое кругом, возмущало ее.

Архитектура польского костёла была ничтожна, если не безобразна. Первое, что бросалось в глаза, это – широкий алтарь с двумя неуклюжими золочеными ангелами по бокам – шедевр безвкусия и мещанства. На четырнадцати статуях Иисус был размалеван уродливо до богохульства. Но еще хуже обстояло дело со св. Себастьяном, который померещился художнику жирным и с женственными грудями. Один из наиболее трогательных культов католического костёла, нежный и пылкий культ Священного Сердца Иисуса, остался здесь заключенным в жалкую, невыразительную статую.

«Какое варварство!» – думала Мечка, вспоминая костёл Сердца Иисуса, в Женеве.

Мессу главного алтаря можно было хорошо видеть лишь из центра, по бокам ее затемняли колонны. Кафедра для проповедей, круглая и нестерпимо некрасивая, прилеплялась, как ласточкино гнездо.

Все здесь, от крупного до мелкого, было безвкусно и банально. Глаз мог отдохнуть разве только на кровавой розе неугасаемой лампады, мерцавшей издали. Темно-коричневые конфессионалы ютились недалеко от входных дверей. Огромные часы звонили в простенке. Иногда они торжественно, как колокол, били время, заглушая хриплый кашель нищенки, сидевшей под ними на коленях.

«Да, все это вызывает насмешливую досаду, – подумала Мечка. – И вспомнить только костёл св. Анны в Вильне… или св. Яна… или Святого Бреста в Варшаве… А как «поют»!.. Великий Боже, да они голосят, как шарманщики!».

С весны ксендз Игнатий Рафалко исполнял здесь обязанности декана. Его перевели из Н-ска, он интриговал для этого не один год.

Вице-деканом был ксендз Кецарис, малоинтеллигентный литовец, с широким лицом, нестерпимый на кафедре. Фарисей и ханжа, он любил принимать у себя швей, горничных, кухарок, ибо с ними безопаснее и выгоднее.

Другой викарный, полный, холодный и осторожный, казался относительно интересным.

– Лицемерен и вероломен человек, – неустанно повторял он в проповедях и слал проклятия на беспечных.

Это была комедия, однако довольно прилично сыгранная.

Третий викарный, хрупкий, болезненный, с лицом затравленного школьника, поющий мессу чистым, приятным голосом, был чересчур незначителен.

Наконец, шумно, как вихрь, проходил в свой конфессионал ксендз Иодко. И когда дверца исповедальни замыкалась с легким стуком, Мечка испытывала глубочайшее удовлетворение, странное ощущение безопасности.

Часто, глядя на него с глубокой нежностью, она вспоминала ксендза Лоскуса. Она вспоминала тоску, неисцелимую и загадочную, этого высокого, сильного человека с лицом римского воина, носившого свою сутану, как власяницу. Ей казалось, что с тех пор протекла целая вечность.