Женщина на лестнице

Я вышел из дома, сел на берегу. До меня доносился разговор Гундлаха и Швинда, которые сначала гадали, что я тут делаю, а затем попытались представить свой напрасный приезд в виде забавного приключения. Гундлах похвастался, что учредил в честь отца благотворительный фонд Ганса Гундлаха, который занимается реставрацией деревенских церквей в Бранденбурге и Мекленбурге. Швинд сказал, что фонды следует учреждать завещанием и лишь за счет тех средств, которые останутся от розданного женам и детям; у него самого пятеро детей от четырех браков. Потом он начал сетовать на демократизацию и банализацию искусства в виде арт-терапии для инвалидов или детских конкурсов художественного творчества.

Я снял туфли и носки. Море было теплым. Раздевшись, я поплыл в лунную ночь, пока не перестал слышать доносившиеся с балкона обрывки разговора и уже не мог разглядеть горящую свечу. В конце бухты из воды выступал плоский край скалы. Я лег на гладкий камень. Он еще держал накопившееся тепло и грел мне спину, нежный ветерок обвевал лицо, грудь, живот.

Неужели Ирена захотела вновь стать такой, какой она была прежде для Гундлаха и Швинда? Она кокетливо разыгрывала роль матери, радовалась тому, как оба восхищаются ею, улыбалась их шуткам, благожелательно выслушивала их рассказы об успехах. Ей хотелось нравиться им. Побуждала ли она их к тому, чтобы они полностью раскрылись? Чтобы было легче распознать, какие они на самом деле? Или же она просто оставалась прежней Иреной? Ведь говорят же, что человек навсегда остается ребенком для собственных родителей, даже тогда, когда сам он становится взрослым, а родители стареют.

Меня все это не касалось. Я хорошо чувствую, касается меня что-либо или нет, поэтому отчетливо понимал, что все происходящее здесь касается только Ирены, Гундлаха и Швинда, но не меня. Ирена красовалась перед ними, Гундлах и Швинд пыжились перед ней. Я же был всего лишь случайным зрителем. Не знаю почему, но внезапно я почувствовал себя виноватым – не из-за того, что помог тогда Ирене похитить картину или вмешался теперь в ее игру с обоими мужчинами, и не из-за того, что моя жена врезалась на машине в дерево, не из-за того, что я долго не виделся с детьми. Дети выросли, жена тоже была взрослым человеком, сегодня я преимущественно помалкивал, а тогда не сделал ничего такого, для чего Ирена не нашла бы другого сообщника. Чувство вины не имело конкретной причины. Оно скорее походило на тревогу, хотя мне ничего не угрожало, или на скорбь, хотя ничего трагического не произошло. Это было физическое чувство, и хотя я уверял себя, что тело может чувствовать себя хорошо или плохо, но не может чувствовать себя виноватым, чувство вины было именно таким, телесным. Озябнув, я поплыл назад.

В доме было тихо и темно. У лестницы сидел на корточках Кари; мы кивнули друг другу, я улыбнулся ему, но не увидел ответной улыбки. На балконе еще стояли бокалы, открытая бутылка вина. Наполнив бокал, я сел. Завтра можно позвонить из Рок-Харбора в офис, попросить кого-нибудь из коллег выяснить, в чем обвиняют террористку с крашеными волосами, темными очками и опущенной головой. Но пожалуй, Гундлах прав. И тогда любое преступление Ирены есть лишь часть ушедшего мира, с которым нынешний мир не имеет ничего общего.

Лежа в постели, я прислушивался к плеску волн, шуршанию гальки. Звуки были тихими, я едва различал их. Не слышал я и дыхания дома. Но в доме ощущалось странное беспокойство, словно у Ирены подрагивают руки и ноги, будто Гундлах ворочается в кровати, Швинд что-то бормочет во сне, а пилот расхаживает по комнате, куря одну сигарету за другой. Будто вздрагивает сам дом, но сотрясают его не порывы ветра или подземные толчки, а тяготы укрывшихся в нем людей, несовместимых друг с другом. Я лежал затаив дыхание.

Часть третья

1

Следующим утром в дверь тихонько постучал пилот и, просунув голову в комнату, спросил, не хочу ли я лететь с ними. Мол, Швинд тоже летит. Они могут доставить меня в Сидней или высадить в Рок-Харборе. Нет? Приветственно махнув рукой, он аккуратно прикрыл дверь. Я слышал, как троица спустилась сначала по лестнице дома, потом по лестнице, ведущей к берегу; они не разговаривали, старались не шуметь. Пытаются незаметно сбежать, подумал я, но тут же понял абсурдность этой мысли. Потом заработал мотор, винтовые лопасти застрекотали, зашумели, вертолет поднялся, сделался немного тише, затем мотор взревел с новой силой, и вертолет, описав дугу над бухтой и домом, улетел. Он спугнул птиц, они встревоженно закричали, загалдели, вспорхнули и закружили в воздухе.

В десять утра Ирена еще не встала, поэтому я, послушав у ее двери, постучался, опять ничего не услышал и вошел в ее комнату. Здесь пахло не только болезнью, но и экскрементами; тяжелый запах стоял в воздухе, несмотря на распахнутое окно. Ирена лежала с открытыми глазами, глядя на меня смущенно и неприязненно.

– Уходи, я сейчас встану. Просто почувствовала слабость.

– Может, набрать воды в ванну? Или ты хочешь под душ?

Она заплакала: