Женщина ниоткуда

Я чувствую себя старой, чувствую себя грузной и неповоротливой, не могу бегать, как прежде, не могу перепрыгивать через каменные стенки между полями. Мало того, мне кажется, что с приходом месячных у меня непомерно вздувается живот. Я сижу в школьном дворе на скамейке, греюсь на солнышке и смотрю, как мальчишки и девчонки носятся взад-вперед, со смехом толкают друг друга или нежничают по углам. Голоса у них пронзительные, они кричат, как животные. А мой голос стал низким, хрипловатым, словно у меня горло оцарапано. «Что с тобой? Ты больна?» – спрашивает Энди. Он наш классный наставник, но я все равно его люблю. Высокий, худощавый, похожий на птицу-волоклюя, он торчит передо мной, заслоняя солнце своим тощим телом, – ни дать ни взять чахлый куст. Я не знаю, что ему ответить, и говорю довольно-таки грубо: «Не застите мне солнце».

Вернувшись из школы домой, я ни с кем не разговариваю. Мать как-то странно поглядывает на меня – не то сердито, не то тревожно. Может, боится, что со мной что-то не так? Мистер Кио, кажется, заходил еще пару раз. Не иначе как обсуждал с матерью мое будущее. Я чуть было не спросила у нее: «Сколько он дал тебе в этом месяце?»

Единственные, с кем я теперь общаюсь, – это женщины моря. Особенно старуха Кандо. Я подхожу к бараку, сажусь на мокрый бетонный приступок и жду, когда ныряльщицы вернутся на берег. Мне кажется, в конце концов они признали меня за свою, даром что я иностранка. Иногда разрешают даже нырять вместе с ними. Я натягиваю комбинезон, слишком просторный для моего живота и ягодиц, но вполне годный по росту, застегиваю свинцовый пояс, надеваю круглую маску, защищающую глаза и рот, и вхожу в воду. Сразу же чувствую, как подводное течение подхватывает меня и мягко уносит в глубину, вместе с другими ныряльщицами. Отдираю голыми руками раковины от скал, собираю морских звезд и складываю улов в сетчатый мешочек на поясе. Безмолвие – ватная тишина, полная шепотков, – давит мне на уши. Я гляжу, как в донных потоках колышутся черные пряди водорослей, как поблескивают серебром рыбьи стайки. И думаю о мистере Кио, который часами просиживает с удочкой и ничего не вылавливает, вот умора-то! Что, если бы он попробовал нырнуть? Представляю, как он плюхается в море в своем черном костюме, бейсболке и лакированных туфлях! А я отдаюсь на волю течения, раскинув руки, раскрыв глаза, не двигаясь, задерживая дыхание. Я уже могу около минуты находиться под водой не дыша, а когда всплываю на поверхность, закидываю голову и издаю свой крик, свой персональный крик, никто больше не повторяет этот крик: эээаарр-йяаар! Старухи-ныряльщицы смеются надо мной, говорят, что я кричу, как корова.

Я больше не хожу в школу. На кой она мне сдалась? Там только и де́ла, что сидеть часами за партой, притворяться, будто слушаешь учителя, да спать с открытыми глазами. Все они дети… ну просто дети малые. Даже Джо, с его бандитскими ухватками, злобными гримасами и гнусными ругательствами. Однажды, когда я выходила из школы, он бросил в меня камень. Я обернулась, чтобы посмотреть на него, и он заорал: «Эй, ты, шлюха, давай, беги к своему америкосу!» Я пошла прямо на него, и он струхнул – он, который выше меня на голову, который развлекался тем, что таскал меня за волосы и заставлял сгибаться в три погибели, вдруг испугался девчонки, которая достает ему только до плеча и весит вдвое меньше его самого. Он попятился, и на его мерзкой собачьей морде отразился страх. И тогда я поняла, что я уже не прежняя Джун. Что у меня теперь лицо мистера Кио, когда он приходит в ярость, – застывшее, серое, холодное лицо, и глаза как две щели, где стоит зеленая вода, как два стеклышка, отполированные морем. Я пошла прямо на Джо, и парень стремглав кинулся наутек и исчез за углом; вот именно в этот день я и решила больше не ходить в школу, а стать женщиной моря.

Я гордилась своим решением, а главное, своим новым лицом и пошла прямо домой, но матери там не было. Сидел только этот ее дружок, на которого я посмотрела своими новыми стеклянными глазами, а ему хоть бы что, он был, как всегда, выпивши. И завел обычную песню: «Ты чего это явилась в полдень? Опять школу прогуляла?» Но я молча прошла мимо него и даже толкнула, но не извинилась. Сейчас я чувствовала себя куда сильней и запросто могла послать его подальше, к его грошовым заработкам или в кабачок, где он резался в карты с другими пьянчугами. Я швырнула на кровать школьную сумку, переоделась во все новое – в черные джинсы и черную тенниску, собрала волосы в высокий шиньон и пошла к морю. Теперь, когда детство осталось позади, я сама буду решать, что носить; на мне был «городской» наряд, для всяких торжественных случаев, а сейчас в каком-то смысле траурный. Встречные меня не узнавали – наверно, принимали за туристку, засидевшуюся на острове после пика сезона, или за девушку из столицы, которую выгнали из дома, как выгнали мою мать после моего рождения.