Женщина с Андроса

Заметив Памфилия и убедившись, что он узнал ее, Глицерия от смущения припала к груди Мизии, но постепенно успокоилась и, вытянув руки в сторону Памфилия, остановила на нем умоляющий взгляд.

— Пошли домой, птенчик мой, сокровище мое, — прошептала Мизия.

— Помоги мне, Памфилий! — выдохнула Глицерия.

У него сердце сжалось в груди — ясно стало, что лишь в полном отчаянии девушка могла позволить себе такое. Памфилий молча прижал палец к губам. Он даже не улыбнулся, но, двинувшись в ее сторону, бросил твердый ободряющий взгляд и кивком указал, чтобы она шла с Мизией в город.

Глицерия сорвала со лба шарф и, опустившись перед ним на одно колено, бессвязно заговорила:

— Я люблю тебя. Я люблю тебя, Памфилий. И ты уверял, что любишь. Что мне делать? Что со мною будет?

Памфилий посмотрел на Мизию и вновь прижал палец к губам.

— Тихо, родная, — сказала она. — Понимаешь, он дал обет и не может говорить с нами. А мы не должны говорить с ним. Видишь, он хочет, чтобы ты пошла со мною домой. — Мизия обняла девушку за талию, и они медленно двинулись в сторону дороги.

— Он клялся, что любит меня, — шептала Глицерия. Слезы застилали ей глаза, она ничего не видела и просто позволяла вести себя. Однако, пройдя буквально несколько шагов, остановилась, оттолкнула Мизию в сторону и воскликнула: — Нет-нет! Мне надо видеть его. — Глицерия на секунду прижала шарф к губам и устремила на Памфилия проникновенный взгляд: — Памфилий, если нельзя, не женись на мне. Но не бросай. Не оставляй меня одну так надолго. Вспомни Хризию. Вспомни тот день, когда ты увидел, как мальчишки швыряют в меня камнями. Да-да, не женись, если твои отец и мать против, но скажи… скажи, что по-прежнему любишь меня.

Наконец он кивнул, улыбнулся и слабо помахал рукой.

— Мизия, смотри, он кивает! — вскричала Глицерия.

— Да, радость моя.

— Смотри, он улыбается. Видишь? Внимательнее смотри!

— Да-да, и рукою машет. Помаши в ответ.

Глицерия, как ребенок, махала изо всех сил, пока Памфилий не исчез из поля зрения. Долго они с Мизией шли домой по неровной каменистой дороге. Глицерия без умолку говорила о его улыбке, прикидывая серьезность намерений и истинные чувства Памфилия, запечатленные во взмахе руки и кивке. Они говорили о важности принятого им обета и о традиции в целом, вспоминали все известные им подобные случаи и последствия каждого.

— Все будет хорошо, Мизия, — лихорадочно повторяла Глицерия. — Вот увидишь, поверь мне, все будет хорошо.

Но в конце концов они замолчали, и с молчанием вернулись прежние страхи и бесконечная усталость. Дойдя до дома, Глицерия остановилась и, плотно сжав губы, со страхом в глазах проговорила:

— Надеяться не на что. Боги разгневались на меня за то, что в какой-то момент я решила, будто счастлива и в мире жить легко. Тогда я ничего не знала о жизни и говорила Хризии жестокие вещи. Боги справедливы. О, если бы мне хоть на секунду ее увидеть и сказать, что теперь я понимаю, насколько же она великодушна, насколько великодушна! Но Хризия мертва.

Глицерия повернулась к Мизии, но та отшатнулась и, колотя по лбу костяшками пальцев обеих рук, упала прямо на пороге дома.

Памфилий шел в противоположном направлении. Как и утром, и днем, он бродил по горным пастбищам, взобрался на высшую точку острова посмотреть на луну и море. Он старался вырваться из тенет положения, в которое попал, обращаясь мыслью к предметам не близлежащим. Он думал о кораблях, что идут под этим магическим переливающимся светом из порта в порт, рассекая блестящую, словно бормочущую что-то морскую гладь. Это был час, когда рулевой, не беспокоясь о курсе, погружается в грезу, вспоминая о детстве либо подсчитывая доходы. Памфилий думал о тысячах домов, разбросанных по всей Греции, где спящие либо пробуждающиеся души вечно переворачивают страницы, на которых запечатлены темные письмена судеб.

«Подними любую крышу, — любила говорить Хризия, — и тебе откроются семь загадочных сердец».

Памфилий подумал о Хризии, о ее урне, вспомнил ее странный наказ восхвалять жизнь во всей ее полноте, даже темные стороны. И при мысли о ней переполняющая Памфилия тоска уплыла куда-то подобно облаку, и он почувствовал, как на смену ей приходит робкая радость. Да, он тоже восхвалял всю материю жизни, ибо дано ему было увидеть, как ее богатейшие дары удивительным образом вырастают из разочарований, жестокости и разъединенности.