Женщина с диванчиком

Он почувствовал, что вновь проигрывает. Да, он вернул себе сына, но тот, возможно, на всю жизнь останется калекой. Он взглянул на свое сердце и не нашел в нем прежней силы — оно зияло огромной дырой, пересохшей озерной котловиной. И он не знал, чем наполнить его и утолить боль. Ева? Ее имя мелькнуло и растаяло. Вряд ли его чувство к ней можно назвать любовью, хотя в эту ночь он рисковал жизнью ради нее. Но и ради абсолютно чужих людей он тоже готов был рискнуть. Тут можно было выжать лишь несколько капель, а требовалась целая река, чтобы затопить душу.

Он тряхнул головой и до боли сжал кулаки. Нет, его так не сломать… Неужели кто-то воображает, что может победить его, лишь потому, что на минуту боль переполнила его сердце?!

— Что, совсем тошно? — услышал он насмешливый голос Кентиса.

Тот без стука ввалился в гостиную и уселся в кресло напротив Ораса.

— Не надо сдаваться, князь. Как там… «И только воля говорит: — „Иди!“» прежде это было моим любимым стихотворением. Я шептал его на ночь как молитву, и это помогало. «Умей поставить в радостной надежде на карту всё, что накопил с трудом…[5]» Как верно сказано, а? Правда, мы копили не трудом, хотя и с упорством, страдания наших мартинариев. И всё утратили! Теперь даже не ясно, кто возглавит ординат, если таковой вообще сохранится.

— Возглавит ординат? — переспросил Орас. — Но Старик…

— Старик разбит параличом и сейчас пребывает в больнице в тяжелейшем состоянии. Скажу, прижимая палец к губам — пусть он умрет. Потому что встать у него нет шанса. Ты, верно, думаешь, что я спятил, коли говорю такое? Нет, просто изображаю, что мне очень больно. А все знают, что я плохой актер — ты уж извини… Временно кто-то из нас двоих должен стать князем Лиги, если мы не хотим, чтобы наш ординат ликвидировали и оставшихся мартинариев передали иным в подчинение. И надо решить, кто: я или ты.

— Какой же из тебя князь! — усмехнулся Орас.

Внезапно он почувствовал прилив силы, но волна эта шла не изнутри, а извне, и он понял, что алчная его душа инстинктивно всосала радостно-горькие капли энергопатии.

— Увы, ты как всегда прав, — вздохнул Кентис и, подавшись вперед, проговорил скороговоркою. — А я так торопился, бежал, ни с кем не разговаривал и старался никого не коснуться душой, чтобы донести тебе свою боль. Ты выпил ее уже, да? Да?! — Он рассмеялся, и смех его, усиливаясь, перешел в звериный бесслезный вой.

Кентис схватил Андрея за руки и изо всей силы стиснул запястья, будто боялся, что хоть одна принесенная капля прольется мимо Орасовой души.

15

Ванна в доме Ораса напоминала бассейн. Я наполнила ее до самого бортика и погрузилась в воду. Ожоги тут же занялись болью с новой силой. Но, глядя на черный кафель с золотым обводом, можно вытерпеть всё что угодно. Черт возьми, почему у мартинариев никогда не бывает таких ванн?

С сожалением я покинула чернокафельное чудо и перешла в комнату, просторную и почти пустую. Тисненые обои на стенах напоминали старинный расписной шелк. Трюмо, с высоченным, до потолка, зеркалом помещалось в углу, и оттуда, из сверкающей золотом глубины, на меня скалилась красная, будто ошпаренная физиономия с расцарапанным носом и узлом мокрых волос на макушке. Я накинула край махровой простыни на голову и прикрыла лицо на восточный манер, оставив узкую щелку для глаз. Так, пожалуй, я выгляжу лучше. Маскировка была произведена вовремя: дверь распахнулась, и толстая тетка, видимо, прислуга, армейским шагом вторглась в комнату и швырнула на кровать ворох каких-то тряпок, скорее всего, белье и одежду.

— А Олежка-то наш жив! — воскликнула она, всплеснув руками. — Кто бы мог подумать!

— Но он и был…

— Что был-то! Куском мяса был. А теперь, говорят, очнулся. Господин Орас в больницу только что звонил, так ему прямо и сказали: в себя пришел. Ясно? — Она погрозила неизвестно кому пальцем и промаршировала к двери.

Я упала на кровать, пораженная обвалом событий. Зачем я теперь нужна Орасу? Он вернул всё, что хотел. У него жена, сын, его дело. Ему больше не грозит опасность стать мартинарием. А мне остается только страдать — и чем больше, тем лучше. Мысль об этом вызывала странное чувство, похожее на радость. Есть наслаждение в том, чтобы пересилить себя, скрутить душу в бараний рог и оторвать от самого милого…

Да, горько-сладко так думать, но в глубине души я знала, что ничего подобного делать не стану. Наверное, каждый может страдать лишь до определенного предела. Есть нечто такое, что, утратив, мы попросту теряем себя. Прежде я восхищалась Кентисом, но он всего лишь играл в страдание, оберегая главное, что питало его душу. И я, как ни пыталась стать сильнее и лучше, не могла отказаться от своей любви. Пусть Орас выгонит меня — сама я просто не смогу уйти. А вдруг мой ребенок — от Андрея? Ведь может быть такое! Я буду каждый день молиться, чтобы это оказалось именно так.