Женщина с диванчиком

— Господи, неужели ты все еще сердишься? — изумился Вад. — Ты, между прочим, тоже сильно обидела меня. Но я же всё простил…

— Я тоже.

— Так чего ты тогда ломаешься, как девочка? Приезжай. Шампанское течет рекой, честное слово! — в его голосе булькала неподдельная мальчишеская радость. — У меня штаб-квартира шикарная, не то что прежняя конура.

— Я сказала «простила». Но это не означает, что я хочу быть с тобой.

— Ты что, отказываешься от предложения мэра? — презрительно фыркнул Вад. — Да я теперь знаешь что могу?!.. — голос его оборвался на самой верхней ноте. — Ну ничего, сучка, сама еще приползешь на коленях. А я подумаю — простить ли тебя во второй раз.

Я бросила трубку и обхватила голову руками. Я была самым несчастным человеком на свете. У меня отняли всё, а теперь пришли еще содрать с живой кожу. Я чувствовала: энергопатия течет потоком как струи мутного дождя в водостоке. Если бы я могла сосредоточиться и нащупать где-то в одиночестве этой ночи Андрея, я бы послала этот поток ему. Ведь я люблю его, несмотря ни на что. Но он исчез, растворился в темноте, и я больше не ощущаю в бесконечном пространстве теплой точки его души. Только холод и темнота. Кто-то другой выпьет всё до дна. Жаль, невыносимо жаль… Не хочу! Никому не отдам. Мое горе — оно только мое. Я требую установить право собственности на энергопатию. Боль надо защищать так же рьяно, как дом или золото. Да, в душе моей рана, и ее надо срочно заткнуть. Немедленно! Зря разеваете рты! Никому не достанется больше ни капли. Из темноты медленно вырастал невидимый кокон и постепенно обволакивал меня. Энергопатия уже не изливалась, она копилась внутри меня, вновь и вновь ее горячие струи омывали мою душу.

«Использовать энергопатию для успеха…» — вспомнилось много раз слышанное. Да какой же тут к черту успех! Меня трясло как в лихорадке, голова раскалывалась от боли. Мне хотелось лечь и не двигаться, забиться в самый дальний, самый темный угол. Нет, я не сдамся. Я выдержу. Надоело проигрывать, надоело, что меня все, кому не лень, топчут каблуками. Рано или поздно, но я научусь боль переплавлять в успех. Свою боль — в свой успех. Я сильнее… Я стану сильнее… Не упустить ни капли… Я задыхаюсь… умереть… легко умереть… Просто, когда смерть близко, тогда не страшно. Дух суетится, а телу слишком больно. Некогда бояться. Неужели я в самом деле умираю? Разве можно умереть оттого, что не хочешь больше страдать? Оказывается, энергопатия может задушить и уничтожить… Нет, я справлюсь, я пересилю… Я — ничтожество. Я — дрянь. Но я выползу и переборю…

19

Вывеска «Мечты» лежала красной карамелью на застиранной дождями серой скатерти неба. Осень сера. Впрочем, и весна сера — без фантазий. Нет движения, нет воздуха, и значит — все серое. Прежняя вывеска ресторана вызывала раздражение, новая — тошноту. Орас стоял, засунув руки в карманы плаща, перед входом в собственный ресторан и разглядывал конфетные, слащаво изогнутые буквы. Дурацкий ресторан, хотя и подают серебряные приборы. И название дурацкое. Зачем он только купил его? Надо устроить здесь баню с бассейном. Или потрошильню… Что такое потрошильня? Бог весть… Но название подходящее.

Орас вошел в огромный, с избытком бронзы и зеркал вестибюль. Молодой дородный швейцар подскочил к нему, нелепо выставив круглый женский зад.

— Пожалуйте, гардероб. Зал скоро открывается…

— Мне не в зал, — Орас глянул на швейцара недружелюбно и хмуро.

Тот наконец узнал его и склонился еще ниже.

— А это что у нас? — Орас шагнул к простенку между зеркалами.

Огромный плакат с кроваво-красными буквами гласил:

«ТОЛЬКО У НАС! МАРТИНАРИЙ-ШОУ»

Что-то новенькое. После бутылки коньяка буквы норовили расползтись в разные стороны. И еще они сочились красным. Почему красным?.. Там, где сломаны косточки грудной клетки, на теле проступают черно-синие пятна. Кожа в трех или четырех местах прорвана. Кожа как тонкая тряпочка… Но прорвана уже на мертвом. Потому и крови почти не вытекло…

— Новинка, — еще более угодливо изогнулся швейцар. — Всего десять спектаклей… Эксперимент…Народ валит валом.

— Почему я не знаю?

— Не знаете? — удивился швейцар.

— Или знаю? — пробормотал Орас, раздумывая. — Впрочем, не важно… — Он вытянул вперед руку и, стараясь ступать ровно, двинулся к боковой двери.

20

Кабинет управляющего заливал ослепительный свет. Люстра, бра, настольная лампа — Желтовскому всё казалось мало. Во всем стараясь подражать хозяину, он лишь утрировал его привычки. Яркий свет превращался у него в иллюминацию, острый соус — в горькую отраву. Большинство считало, что Желтовский передразнивает Ораса, и многим это импонировало. «Мечта» пользовалась успехом. Особенно, если учесть, что, уважая священнодействия поваров, на кухню Желтовский заглядывал редко, а положенные десять баксов чаевых отныне сделались неположенными, хотя и не преследовались…

Желтовский сидел, развалившись в кресле с видом рабовладельца и небрежно перебирал бумаги. На лице его застыла недовольная брезгливая гримаса.

— К чему эти дурацкие костюмы? Они стоят бешеных денег! Неужели нельзя…