Женщина справа

Круг мощных прожекторов излучал с трудом переносимую жару, на которую актеры не переставали жаловаться. Все за исключением Элизабет… Ее ничего не стесняло. Такие пустяки ее не останавливали. Только потому, что она никогда не появлялась на площадке вместе с партнерами. Нет, Элизабет должна быть спрятана в тени, где-то в углу студии, лихорадочно ожидая конца съемок, как ребенок, который опасается, что его заметят. Едва она услышала слово «начали!», как на сцену вышла та, другая, и заняла место.

Ее губы шевелились. Она услышала свой голос:

– Ты поздно возвращаешься.

– Сколько времени?

– Третий час ночи.

Дальше следовало молчание. То молчание, которое Харрис всегда находил то слишком коротким, то слишком длинным, незаметным или демонстративным. «Переделать…» Но на этот раз он не прервал съемку.

– Я был в клубе с Тедом.

– Вечер хорошо прошел?

– О, обычная скука… Выпили по несколько стаканов, обсудили и все, и ничего. Я и не заметил, как время прошло. Ты же знаешь Теда…

В сценарии было отмечено, что в конце этой реплики Вивиан должна повернуться к мужу. Однако на четвертом дубле Элизабет сочла за лучшее так и смотреть прямо перед собой. Время для разговора лицом к лицу еще не пришло. Вивиан хотела именно так. Против всех ожиданий, Харрис не сделал ей замечания.

– Я думал, ты уже легла спать.

– Я не смогла уснуть.

– Снова бессонница?

Вивиан была не единственной, кому больше не удавалось уснуть. Элизабет тоже переживала невыносимые ночи. Вот уже несколько недель, как сон бежал от нее и снотворное не оказывало никакого действия.

– Ожидая тебя, я немного почитала.

– Одна из твоих любовных историй?

Любовная история, которая могла закончиться только плохо. Она думала о письме, которое еще лежало на ее письменном столе. Она его не отправила и, без сомнения, никогда не отправит. Как говорится, «отступить, чтоб лучше прыгнуть». Не в точности ли это она сейчас делает? Написать – это не выход из положения. Она должна найти храбрость, чтобы прямо в лицо сказать все, что у нее на сердце. Угроза становится слишком большой. Если ее секрет выйдет наружу, что тогда будет с ней, с ее карьерой? Боже мой… Какая же она эгоистка! Как она еще может думать о своей ничтожной карьере, когда ей следует думать только о том, как защитить сына? Дэвид, о, Дэвид… Мой дорогой… Маленькое беззащитное создание… Какая же она мать? В конечном счете она не лучше тех девиц легкого поведения, которые бродят в конце Голливудского бульвара.

Если бы не было этого проклятого контракта… Теперь она больше не может покинуть корабль. Киностудия будет с ней безжалостна. Элизабет уже представляла себе армаду адвокатов, отправляющих ее в долговую тюрьму: оплата, которую ей придется компенсировать, убытки и упущенная выгода, скандал, который неминуемо выйдет наружу и опозорит ее… В любом случае ей очень нужны эти деньги. Теперь продать дом в Сильвер-Лейк было бы невосполнимой потерей. Но здесь за несколько недель она получит достаточно денег, чтобы заново выстроить свою жизнь подальше от Лос-Анджелеса, подальше от этого искусственного мира, подальше от всех этих людей с их притворным уважением и доброжелательностью. Они с Дэвидом наконец станут настоящей семьей. Может быть, когда-нибудь она встретит мягкого и доброго мужчину, о да, мужчину, который заставит ее смеяться, который будет заботиться о ней, как никто и никогда этого не делал. И который, что, конечно, маловероятно, займет место отца Дэвида…

– Стоп!

Элизабет подпрыгнула. Она снова вернулась на съемочную площадку. Она испугалась, не пропустила ли реплику, не напутала ли что-нибудь в тексте, но тут же поняла, что вовсе не она оказалась причиной гнева режиссера.

– Эдди! Найдите мне Эдди, черт возьми! – сердито выкрикнул он, поднимаясь с места.

– Я здесь.

Молодой человек находился прямо у нее за спиной, верный как тень, перед величественной камерой.

– Где Мин?

Нерешительность.

– О… вы хотите сказать, копия китайской вазы?

– Конечно, «копия китайской вазы»! О чем же еще я мог бы говорить!

– Вы сказали… вы сказали, что она слишком привлекает взгляд. Поэтому ее и убрали…

– Я никогда не говорил, чтобы ее убрали! Я хочу свою вазу.

– Но…

– Выкрутись как-нибудь, чтобы она была почти невидимой в поле зрения камеры. Она должна быть уловима только бессознательным зрителя.

– Я… я не понимаю.

– Ты не понимаешь? Я не хочу ни кричащей позолоты, ни помпезного предмета. Я просто хочу, чтобы чувствовалось: это могущественный человек, у которого достаточно денег, чтобы купить себе вазу времен династии Мин, а потом задвинуть ее в угол. Ну, теперь-то тебе ясно?