Женщина справа

Со временем эти семь слогов сами собой сократились до более простого варианта и вызвали эффект, противоположный ожидаемому. По мере того как грим покрывал ее лицо и приближался момент появиться в свете софитов, Элизабет медленно уступала место другой личности. Ощущение, которое мало кто способен понять. Та, другая, которую она множество раз видела в глупых газетных хрониках или на светящемся экране в кинозалах студии, где согласно замыслу режиссеров проходили показы черновых съемок. Это была чужая девушка, какая-то не такая, с холодным лицом, как у Хеди Ламарр[62]. Для всех, разумеется, Элизабет и чужачка представляли собой одну личность. Элизабет не могла сердиться на них за это: как они смогли бы увидеть различие между ними?

Поймав взгляд Лоры в зеркале гримерки, Элизабет вышла из задумчивости. Слои грима казались у нее на лице второй кожей.

– Тебе не кажется, что уже достаточно?

Лора продолжила прикладывать к ее скулам кисточку с пудрой.

– Почти закончено… Ты же знаешь первую заповедь Божества: «Чтобы женщина смотрелась естественно на экране, надо, чтобы в жизни она выглядела настоящим пугалом».

Они одновременно рассмеялись.

В первый день съемок Элизабет не поняла, почему во всех разговорах постоянно произносится «Божество». Добросердечный рабочий съемочной площадки объяснил ей, что речь идет о Харрисе собственной персоной. Режиссер прекрасно знал прозвище, которым его наделили, но не только не огорчался, но казалось, считал его поводом для гордости.

Несмотря на то, что столько актеров втихомолку ненавидели его, Элизабет восхищалась Уоллесом Харрисом. Она любила его неимоверную живость ума и культуры, которые ничто не предвещало в этом низкорослом нахмуренном человечке, всегда одетом кое-как. В этом храме кино все настолько зависело от внешности, что эта странность ее успокаивала. В его присутствии она никогда не чувствовала себя обязанной прятаться, изображая кого-то другого. У нее было впечатление, что он единственный, кто может читать в ней. Именно поэтому он и выбрал ее среди стольких претенденток.

Она еще прекрасно помнила конец проб, которые Харрис устроил ей около года назад. Прибытие на съемочную площадку к 6 утра… Съемочная группа сокращена до минимума, чтобы записывать на пленку беззвучные пробы… Поддельная темнота, превратившаяся в дневной свет…

– Я хочу, чтобы вы прошли по сцене взад и вперед, медленно, затем присядьте. После этого зажгите сигарету.

– Но… я не курю, – ответила она.

– А вот Вивиан курит. По-другому не может быть. Если хотите роль, надо погрузиться в нее. Пусть мадмуазель Бадина принесут сигарету.

До этого единственный раз, когда она поднесла сигарету ко рту, правда, не зажигая, был, когда она изображала Бэколл[63], которая, прислонившись спиной к дверному косяку, бросала Богарту[64]: «Огоньку не найдется?» Она обожала эту сцену из «Иметь и не иметь». Вот кто был для нее идеальной актрисой: женщина, способная одним брошенным искоса взглядом без долгих разговоров воспламенять сердца мужчин.

Она подчинилась, начав свой безмолвный диалог с камерой. Сперва, не думая ни о чем, она шагнула на сцену. Направленный на нее яркий свет мешал ей видеть Харриса. Это не имело значения. Взгляд, который она теперь ощущала на себе, принадлежал не режиссеру. Единственное, что имело значение, – камера. В этом неподвижном глазу циклопа воплощались миллионы других глаз, которые скоро увидят ее на всех экранах страны, – теперь она была в этом уверена. Ей больше не было страшно. Она поднесла сигарету ко рту. Дым хлынул в ее легкие, вызывая сильное ощущение жара и головокружение. Она не захлебнулась дымом и не закашлялась. Эта сигарета представлялась ей первой среди тысяч других. Если Вивиан курит, она тоже будет курить. Все проще некуда.

Она расплющила свою сигарету в пепельнице, стоящей у ног. Харрис все еще хранил молчание. Она опасалась, как бы он не прихлопнул ее одной из шаблонных фраз, которых она уже слышала слишком много: «Спасибо, мадмуазель, вам перезвонят». Вместо этого он поднялся с места, медленно подошел к сцене и произнес:

– Я не могу гарантировать, что вы станете звездой, но могу поклясться, что сделаю из вас актрису, настоящую… Возможно, самую лучшую из всех.

В дверь гримерки постучали. Затем дверь приоткрылась и показалось лицо ассистента режиссера, которого называли «мальчиком для битья» Харриса, а также его «глазами и ушами» на съемочной площадке.

– Мадмуазель, извините, что побеспокоил. Через пятнадцать минуток всем нужно быть готовыми к съемке.

Элизабет еле заметно кивнула.

– Спасибо.

Она закрыла глаза. Из самой глубины ее существа поднималось что-то вроде пластины, перекрывающей дыхание. Тревога… Та, что заставляла ее терять контроль над собой. Та, что через несколько минут заставит ее пойти в туалет, чтобы извергнуть то немногое, что у нее сейчас в желудке.

Лора дружески положила ей руку на плечо. Элизабет снова открыла глаза.

– Не волнуйся, Элизабет. Ты великая актриса. Все пройдет хорошо…

* * *