Женщина в черном и другие мистические истории (Самиздатовская сборка)

Далеко в океане Шинге-бис-крохаль всколыхнул пряную тишину глупым смехом, и Кай-йошк-чайка вздрогнула во сне. И вот по потоку прошла внезапная дрожь, слабый всплеск, мягкий шорох песка.

— Айхо! Смотри!

— Я ничего не вижу.

Любимый голос был для нее лишь бессмысленной мелодией.

— Айхо! Та-хинка, олениха! И-хо! Сейчас появится вожак.

— Та-хинка, — повторил он, поднимая стрелу.

— И-то! Та-мдока!

И он поднял стрелу к голове, перья серой чайки коснулись его уха, и темнота зажужжала в тон пению тетивы.

Так умер Та-мдока, олень с рогами о семи отростках.

VI

Как яблоко, подброшенное в воздух, вращается наш мир, брошенный в космос.

И однажды Си-со-ка-зарянка проснулась на закате и увидела у корней цветущего дерева девушку, укачивающую младенца в шелковой колыбели своих волос.

С первым слабым криком ребенка Кайг-дикобраз поднял колючую голову, Вабуза-кролик замер неподвижно со вздымающимися боками, Кай-йошк-чайка прошагала поближе по берегу.

Кент сел около девушки, одной рукой обняв ее и ребенка.

— Айхо! Айнах! — прошептала мать, подымая младенца к первым лучам солнца.

Кент же задрожал, а его глаза округлились. На зеленом мхе лежали три тени. Но тень младенца была белой, как иней.

Они назвали ребенка Часке, так как он был первым сыном, и девушка укачивала его, завернув в шелк своих волос. Днем, сидя на солнце, она напевала:

Ва-ва, ва-ва, ва-ве-йеа;
Ка-вин, ни-згека ке-диаус-аи,
Ке-га нау-ваи, не-ме-го с’веен,
Ни-баун, ни-баун, ни-даун-ис-аис,
И-ва ва-ва, ва-ве-йеа,
И-ва ва-ва, ва-ве-йеа.

[37]

В тихом океане Шинге-бис-крохаль прислушивался, приглаживая атласную грудку. В лесу Та-хинка-олениха повернула красивую голову по ветру.

Этой ночью Кент думал о мертвеце — впервые с тех пор, как попал на Путь к скорби.

— Аке-у! Аке-у! [38] — защебетала Си-со-ка-зарянка. Но мертвец больше не появился.

— Возлюбленный, сядь рядом с нами, — прошептала девушка, глядя в его встревоженные глаза. — Ма канте масека.

Но он смотрел на ребенка и его белую тень на мхе, и лишь вздохнул:

— Ма канте масека, возлюбленная! Смерть наблюдает за нами через море.

Он никогда прежде не знал, что скорбь скрывалась в этих лесах. Теперь он узнал ее. И все же радость, бесконечно возрождавшаяся, когда две крохотных ручки обнимали его за шею, когда слабые пальчики смыкались вокруг его пальцев — радость, с которой знакомы и Си-со-ка, щебечущая в гнезде, и Та-мдока, облизывающая пятнистого детеныша — радость придавала ему силы для того, чтобы встретить спокойно затаившуюся в снах и в глубине леса скорбь и страх, смотревший на него пустыми глазницами.

Он часто теперь вспоминал лагерь, Бейтса, с которым нередко делил одеяло, Дайса, которому одним ударом сломал запястье, Тулли, чьего брата застрелил. Ему казалось даже, что он слышит выстрел, внезапный хлопок в зарослях болиголова. Снова он видел клуб дыма и высокую фигуру, падающую в кустах.

Он вспомнил каждую минуту суда: рука Бейтса лежала на его плече, Тулли с растрепавшейся рыжей бородой и бешеными глазами требовал его смерти, в то время как Дайс ругался, курил и расшвыривал головешки, оставшиеся от костра. Он вспомнил и приговор, и ужасный смех Тулли, и новую джутовую веревку, которую они сняли с упакованной на продажу пачки смолы.

Он вспоминал все это, иногда выходя на мелководье с копьем с наконечником из ракушки — и тогда промахивался по рыбе. Иногда — сидя у воды, слушая, как Та-хинка плещется у ручья. И тогда оперенный снаряд улетал далеко от цели, а Та-мдока топал и фыркал, пока даже белая илька, [39]растянувшаяся на гнилом стволе, прижав усы, не удирала прочь в черную глубину леса.

Когда ребенку исполнился год — часы и часы, отсчитанные восходами и закатами — он болтал с птицами и звал Не-ка-гуся, отзывавшегося с небес: «На север! На север, возлюбленный!»

Когда пришла зима — на Острове Скорби не бывает морозов — Не-ка-гусь кричал с небес: «На юг! На юг, возлюбленный!» И дитя отвечало тихим шепотком на незнакомом языке, покуда дрожащая мать не накрыла его шелком своих волос.

— О возлюбленный! — сказала она. — Часке говорит со всеми живыми тварями — с Кайгом-дикобразом и Кай-йошк-чайкой — а те понимают его.

Кент взглянул ей в глаза.

— Тише, возлюбленная, не этого я боюсь.

— Тогда чего же, возлюбленный?

— Его тени. Она бела как пена прибоя. А по ночам я… Я видел…

— О, что же?

— Воздух вокруг него горит, как бледная роза.

— Ма канте масека. Лишь земля сохранится. Я же говорю как та, кому суждено умереть. Я знаю, о возлюбленный.

Ее голос развеялся, как летний ветерок.

— Возлюбленная! — закричал он.

Но прямо на его глазах она начала изменяться. Воздух заполнился мглой, и ее волосы колыхались, как клочки тумана, ее стройная фигурка колебалась, растворяясь, как дымка над прудом.

Ребенок на ее руках превратился в розоватую призрачную фигуру, неясную, как след дыхания на зеркале.

— Лишь земля сохранится. Это конец, о возлюбленный!