Женщина в гриме

– Ну, короче говоря, я нагнулась, чтобы их надеть, и оперлась о руку Эрика, чтобы не упасть, стоя на одной ножке, и вдруг: «Щелк-щелк!»… масса вспышек, как на премьере в Опере… Я перепугалась: все эти вспышки искусственного света после чистых красок моря, неба… ужасно, будто вернулась зима… У меня в голове зазвенело, мне стало страшно… Не знаю, я прижалась к Эрику, а он, будучи сообразительней меня, будучи умнее меня, само собой, мгновенно сообразил, что замышляют эти типы, эти фотографы… И ведь он даже не знал, на кого они работают… Это бы его доконало!.. И пока он пытался высвободиться из моих вынужденных «объятий», – продолжала она, хохоча по поводу этого словечка, – эти типы сбежали, но я их узнала, и Эрик обезумел от ярости… Вот еще, что я думаю: если этим мальчишкам понадобилось его фото, где он обнимается со старлеткой, примеряющей туфли в крохотном романтическом порту, то они сделают его посмешищем… Он взбесился, совершенно, абсолютно взбесился… Если бы его тогда видели, вы бы расхохотались, Кларисса!.. – продолжала она, преднамеренно придавая своему голосу заговорщицкие нотки, что вывело Клариссу из задумчивости, с лица ее исчезла отчужденная улыбка, и, поднявшись, она заявила четко и ясно, скорее для сведения Симона и Чарли, чем Ольги:

– Прошу прощения, я пойду посмотрю, что поделывает мой муж!

Ее уход был воспринят обоими мужчинами и Эдмой (но не Ольгой) как прекрасный пример достойного поведения в брачном союзе, тем не менее они облегченно вздохнули, оставшись вчетвером, и болтали и веселились еще целый час, в течение которого Ольга получила возможность рассказать им обо всем гораздо точнее и детальнее. Отпраздновали они это шампанским. И после шестого бокала Ольга Ламуру призналась обоим своим собутыльникам, что именно она за день до этого отправила телеграмму дружкам-журналистам, – признания этого она вполне могла и не делать, ибо оно явно никого не удивило.

Прибыв в Беджайю, Дориаччи, однако, не привела свою угрозу в исполнение и осталась на «Нарциссе». И вот почему.

Ганс-Гельмут Кройце, далекий от того, чтобы разделить гнев Дивы, узнав о ее бунте и немного подумав, попросил капитана Элледока принять его у себя в каюте. Именно там Элледок держал свой бортовой журнал, который можно было открыть наугад и наткнуться, скажем, на такого рода записи:

«– Куплено 50 кг помидоров.

– Починены подхваты штор в главном салоне.

– Вмешался в спор за своим столом.

– Выброшены 40 кг испорченного филе.

– Приняты 100 тонн мазута.

– Организован прогрев отопительных приборов.

– Встречена стайка дельфинов».

За исключением последней, подобные записи вполне можно увидеть в ежедневнике хозяина гостиницы. Тем не менее Элледок усматривал в них нечто величественное.

Его фуражка на сей раз пребывала не на голове, а на вешалке. Позади капитана, на полках стояли книги с устрашающими названиями: «Как выжить в замерзшем море», «Право пассажира отказаться от ампутации в случае катастрофы», «Транспортировка трупов из порта международного в порт национальный», «Как избежать распространения тифа» и т. п. – все сплошь сочинения зловещего содержания, которые братья Поттэн запретили раскладывать в салонах или каютах пассажиров. Они даже сняли со стены в каюте самого Элледока весьма натуралистическую иллюстрацию: голый, посиневший несчастный пассажир высунул фиолетовый язык, а дюжий матрос с доброй улыбкой (ибо только на нее и оставалось надеяться) топчет его ногами. Этот плакат был сочтен братьями Поттэн деморализующим, и в распоряжении капитана Элледока в качестве напоминания о серьезности возложенной на него задачи остались лишь книги, запрещенные к демонстрации в дневное время, но помещенные в его личную библиотеку для изучения в часы вечерние. И для того, чтобы продемонстрировать свою власть и всю свою серьезность, соответствующую доверенному ему посту, он повелительным жестом указал маэстро на кресло, стоящее напротив, не отрывая при этом глаз от разложенных на столе бумаг (где рекламировалось превосходство карнизных крючков типа Х над крючками типа Y). Удар кулака по этому самому столу заставил капитана вскинуть голову: Ганс-Гельмут Кройце весь побагровел, ибо, при всем его уважении к иерархии, положение Элледока ему вовсе не представлялось таким уж высоким, и вот капитан какого-то корыта сидит, в то время как перед ним стоит великий пианист. Элледок машинально поднялся. Они смотрели друг на друга глазами, налитыми кровью и холестерином, и хотя подобные глаза бывают у людей, находящихся в предынфарктном состоянии, сейчас оба противника производили комичное впечатление.

– Вы хотели что? – пролаял Элледок, выведенный из себя ударом кулака по столу.

– Мне бы хотелось указать вам на выход из тупика, созданного Дориаччи, – заявил Кройце.