Женщина в гриме

Чуть позже Кларисса уснула. Жюльен же, бодрствуя, как случалось всегда, когда он в первый раз занимался любовью с нравившейся ему женщиной, долго наблюдал за тем, как она спала. Прекрасные груди, великолепная линия талии, тонкие запястья, нежная кожа. Он попытался, как барышник, оценить тело Клариссы, но ему это не удалось. Да, конечно, тело ее чудесно, но Жюльен впервые за всю свою жизнь чувствовал, что будь она некрасива и неуклюжа, ее голоса, глаз и рук ему было бы достаточно, чтобы влюбиться без памяти. Где-то через час она проснулась сама, и Жюльен вздохнул с облегчением, потому что был не в силах разбудить ее и сказать, что ей пора возвращаться к себе. После ее ухода Жюльен зарылся в те же простыни и, вдохнув запах ее духов, заснул, совершенно разбитый, и во сне перед ним мелькали плечи Клариссы, ее бедра, ее грудь, образы путаные и чувственные.

«Нарцисс», двигавшийся на фоне неба и моря серо-стального цвета, казалось, вынырнул из глубин, дыша водой и туманами, и его нос рассекал, словно нож, это море из мягкого, скользкого шелка, позволявшее с тревожно-ласковым шумом делать в себе продольный разрез. Было шесть часов утра, и Жюльен, крадучись, вышел на самую верхнюю палубу. Он уже давно привык, где бы он ни находился, в чужом ли городе или за городом, выходить в это время на часовую прогулку, и ему порой представлялось, будто он выгуливает, словно крупную, еще не до конца проснувшуюся и не слишком умную собаку, свое собственное тело. Тело, еще не проснувшееся, но уже освободившееся от пут сновидений и стремящееся вдаль – на прогулку по бульвару или по полю, если дело происходило в деревне. Тело, которое через час он приведет обратно спать, даже вопреки желанию, ибо сон ему необходим, потому что уберегает руки от дрожи, когда они держат карты. После близости с Клариссой ему казалось, что его тело только что утолило инстинкты десятков женщин, причем сам он, Жюльен, нисколько ему не завидовал. Это, возможно, и было самым важным качеством Жюльена, по сути дела мало приспособленного к жизни, если, конечно, воспринимать ее как непрестанную битву, – способность при всех обстоятельствах оставаться самим собой, сразу признавать свои ошибки, умение спорить с самим собой, не настаивать на собственной правоте. И мужчины, и женщины любили его за это. Друзья его обсуждали между собой его добросердечие и искренность, быть может, потому, что Жюльен не давал повода обсуждать его гордыню. Просто-напросто гордыня Жюльена не носила характера мелочной повседневной суеты. Позднее Эдма Боте-Лебреш, повествуя о перипетиях круиза, скажет о нем: «Жюльен Пейра себя не любит и не занимается самоанализом, совершенно не знает самого себя, но зато, – добавит она в заключение, – в этом его необычность: в эпоху, отравленную фрейдизмом карманного формата, он один оценивает свои поступки с точки зрения морали, а не каких-то там потаенных мотивов».

Итак, этим утром Жюльен, проснувшись и не будучи в силах спокойно лежать в постели, поднялся на верхнюю палубу и стал смотреть на сентябрьское Средиземное море в рассветной дымке, похожее на гигантскую открытку в серо-голубых тонах. Жюльен чувствовал себя усталым и счастливым, у него слегка дрожали пальцы, что его раздражало и умиляло одновременно. Всякий раз, как в него влюблялась женщина или ему улыбалась удача, Жюльен, обычно относившийся к себе и другим с благодушным безразличием, начинал ощущать себя достойным любви, сильным и смелым, но все эти качества, эти козыри, необходимые для завоевания женщин, Жюльен не ценил и не культивировал в себе. К счастью для себя, он унаследовал то, что его мать именовала «душевным равновесием», которое не покидало его даже тогда, когда он нетвердой походкой выходил из игорных залов, пользующихся в Париже самой скверной репутацией. Ведя мысленный диалог с самим собой, Жюльен поднес руку к лицу и сложил комбинацию из трех пальцев. Он сообразил, что делает, лишь увидев смущенное лицо Эдмы Боте-Лебреш в лиловом домашнем халате, с растрепанными волосами, выскользнувшей из корабельной кухни с кофейником в руках. Ее халат из кашемира и шелка был подпоясан каким-то витым шнуром, с которого свисал ключ странной формы и который удивил Жюльена еще больше, чем само присутствие Эдмы на этой палубе в этот час; она же, казалось, восприняла их неожиданную встречу как должное.

– Это какая-то штука, которую носят лесничие, – ответила Эдма на немой вопрос Жюльена. – Только не спрашивайте меня, для чего она служит, иначе я скажу какую-нибудь глупость вроде той, какую я произнесла в ответ на вопрос бедняги Кройце.

– А что вы ему сказали? – тут же поинтересовался Жюльен. – Я весь обратился в слух, – добавил он совершенно искренне.