Женщина в гриме

Первые же ноты, извлеченные Гансом-Гельмутом Кройце из своего фортепиано, вызвали новый прилив меланхолии. Через две минуты не осталось слушателя, который не опустил бы глаза, пряча нечто очень личное, потаенное и сейчас вдруг высвобожденное этой музыкой.

Грандиозный и неправдоподобно романтический пейзаж представлял собой контраст этому концерту, в течение которого Кройце непрестанно вызывал, извлекал из клавиатуры четыре или пять сладкозвучных и грозных нот, те самые четыре ноты, которые пробуждают в памяти детство, летние лужайки, залитые дождем, города, пустеющие в августе, найденные в ящике комода фотографии или любовные письма, над которыми смеются по молодости лет; и все это рояль рассказывал языком диезов, тонких нюансов, полутонов; и рояль вел свою тему умиротворенно, словно делая признание или перебирая счастливые воспоминания, ставшие нежными до грусти, и безвозвратные, и окрашенные печалью.

Каждый погружался в собственное прошлое, счастливое для одних и безрадостное для других. Предаваясь воспоминаниям, которые он с уверенностью мог отнести к радостным и невинным, Жюльен никогда не вызывал в памяти ни ночей, проведенных за игрой, ни женских тел, ни картин, которыми он подростком любовался в музеях. Перед его мысленным взором возник пляж на побережье Бискайского залива; лето, когда ему исполнилось девятнадцать лет; серый песок пляжа, окаймленный почти такой же серой пеной; он сам, в свитере, полном песка, с обкусанными ногтями; ощущение, что он, Жюльен, – лишь временный гость в своей собственной телесной оболочке, полной жизни и вместе с тем тленной; переполняющая его пьянящая, беспричинная радость. Точно так же Симону Бежару припомнился не Каннский фестиваль, не зал, кричащий «браво!», не прожектора, направленные на него, не фотовспышки и даже не маленький мальчик, таскавшийся по затемненным залам с утра до вечера, нет, ему припомнилась полноватая женщина, которую звали Симоной, которая была старше его, которая любила его до безумия, как признавалась она сама, которая ничего от него не требовала, кроме того, чтобы он был самим собой, Симоном Бежаром, припомнилось, как они целовались на перроне перед отъездом в Париж. Женщина, которую с высоты своих восемнадцати лет и вагонных ступеней он счел несколько провинциальной и даже слегка ее застыдился.

Эта музыка ласкала и терзала. Она напоминала каждому из слушавших о хрупкости его существования, о его потребности в нежности, окрашенной горечью – результатом ошибок и неудовлетворенности, составляющих жизнь человека. Кройце замер, поднялся с табурета, резко и стремительно поклонился, чуть не переломившись при этом пополам, выпрямился, весь красный, ибо кровь мгновенно прилила к его голове, и лишь через несколько секунд раздались обычные аплодисменты и крики «браво!», причем хлопки показались ему жидкими, неуверенными и даже какими-то недоброжелательными, хотя и длились до бесконечности. Дориаччи, которая должна была выступать сразу же после него, появилась только через час, и, несмотря на то что уход со сцены Кройце затянулся на добрых полчаса, никто из публики не протестовал и не раздражался.

Чарли три раза стучался в каюту Дориаччи во время этого непредвиденного антракта, и все три раза удалялся, даже не попытавшись, вопреки своему обыкновению, прижать ухо к двери. До него доносились не обрывки обычного спокойного разговора, а какие-то бесстрастные речитативы, произносимые Андреа на одном дыхании, словно без знаков препинания, их тональность не давала ни малейшего понятия об их содержании. И хотя Чарли каждый раз ждал у дверей минуты по три после своего: «Я за вами», он услышал только однажды ответ Дориаччи: она говорила отрывисто и очень тихо, несмотря на все богатство колоратуры. И он удалился, покачивая головой и, к своему удивлению, переживая за Андреа. Досадуя на самого себя за эти переживания, он тем не менее желал Андреа благополучного завершения его романа. «Я слишком хороший», – печально бормотал Чарли себе под нос и посмеивался над собой, и совершенно несправедливо, ибо он, Чарли Болленже, был человеком большой души, и он расстроился бы гораздо сильнее, если бы отчетливо расслышал то, что произносили эти приглушенные голоса.