Женщина в янтаре

Подходили люди, бросали горсть земли и цветок вслед ушедшему.

Задом подъехал грузовик и засыпал гроб щебенкой. Бывший партнер Беаты по кружку народных танцев выровнял землю и черенком лопаты прочертил крест над лицом и грудью Улдиса. Могилу украсили цветами, дорогими букетами из красных и белых цветов, символизирующих флаг Латвии.

Эти небольшие усилия неожиданно подбодрили провожавших. Вдруг все захотели есть. Мы остановились у могил мамы и бабушки.

— Теперь и Улдис вместе с ними, — сказала Беата.

— Жалко, что папа так рано уезжает. А то мог бы с тобой остаться, тебе было бы легче.

— Ничего. Я справлюсь. Он сказал, что «женушка» ждет его дома. Сердилась на него, что он поехал на похороны. Рождество скоро, а ее дети накупили столько подарков. Хорошо, что он вообще приехал.

— Все же мне бы хотелось, чтобы тебе кто-нибудь помог.

— Ничего. Пойдем выпьем, пусть Улдису земля будет пухом, — сказала Беата, напоминая о старинной традиции желать умершему спокойного отдыха под землей. — Бедный, бедный Улдис.

— Хорошо. Поспешим. Идем, идем, сестренка, «я женушка твоя, я дома жду тебя», — поддразнила я. Мы обе смеялись до слез, потом снова сделались серьезными.

— Ты и вправду героическая девочка, — сказала я, беря сестру за руку.

* * *

— Ты, знаешь, не нравится мне, что мы диван так оставили. Папа мне его отдал, когда женился второй раз. Его новой жене цвет не понравился. Найти бы кого-нибудь, кто смог бы им пользоваться. Мне не хочется, чтобы его просто выбросили.

— Может быть, управляющему удастся найти кого-нибудь, — говорю я, — но нам придется его передвинуть. А вдруг под ним деньги?

Денег не было. Нашлись лишь две пустые бутылки из-под водки «Dark Eye» и аккуратно сложенный пустой мешочек из магазина напитков, без чека. Диван отодвинули от стены, там что-то белело. Беата бросилась на колени и достала одну из маминых чашек, с цветками яблони по краю. Я помню, как мама каждый месяц покупала красивую чашку; эта почему-то мне особенно запомнилась. Изнутри чашка была темная от чая. Вероятно, Улдис пил из нее во время болезни, она и завалилась, а он о ней забыл.

Мы ставим чашку в раковину. Внизу порошки, мы их составили сюда в надежде, что они пригодятся будущим жильцам. Насыпаем в чашку порошка, трем, но это не помогает.

«Придется налить отбеливателя, — думаю я, — даже если пятна не исчезнут, хотя бы посветлеют». Наливаем, оставляем на минутку, потом выливаем. Приятный, чистый запах.

Я тру чашку, а перед глазами встают картины прошлого. Русские солдаты открывают бутылки, чтобы опустошить их. Пьяные, они еле переставляют ноги, топчут подснежники, грозят нам. Ходят по клумбам, где растут нарциссы, лилии, папоротники. Поворачиваются к двум голодным девочкам и мочатся.

На соседний дом упала бомба. Один угол все еще дымится, сильный огонь сбило прошедшим ночью дождем. Мы с сестрой карабкаемся на развалины, роемся, ищем что-нибудь уцелевшее. Вокруг одни обломки, кажется, разрушено все, но мы не прекращаем своих занятий. «Смотри», — зову я. Я нашла хрупкую фарфоровую чашку, чудным образом спасшуюся. Единственная краска в этом сером однообразии — фиолетовые цветочки вдоль золотого края. Но когда я взяла ее в руки, оказалось, что это только половинка. Пользоваться ею нельзя. «Ничего, — говорит Беата, — мы все равно найдем что-нибудь, давай копать дальше».

Солдаты хватают маму и, толкая прикладами, выводят на улицу. «Все будет хорошо, — говорит Беата и сжимает мою руку. — Я о тебе позабочусь. Ведь ты младшая». Она кутает меня в старое тяжелое пальто. И на секунду в этом теплом гнездышке я чувствую себя в безопасности.

Казалось, мы обе знали, что найдем там чашку. Как и многое вокруг, находка нас не удивляет. Мы привыкли спасать то, что осталось.

— А теперь, — говорю я, — идем в гостиницу. Примем душ, мыться будем долго, с удовольствием. Потом я отвезу тебя поужинать, закажем чего-нибудь горячего, сытного, может быть, суп из бычьих хвостов и курицу-гриль, и жареный картофель, и вино, а потом кофе и много, много сливок.

— Послушать, так просто замечательно.

— Разнообразия ради поговорим о тебе. Расскажешь, как твои дела. Ты пережила очередное бедствие, это как еще одна война, теперь тебе одной надо возвращаться в Луизиану, в чужие места, все равно, что уехать за границу.

— Все в порядке, сестричка, правда. Ты мне так помогла. Я справлюсь.

— Конечно, тебе было бы легче, если бы ты работала не так далеко от всех.

— Я справлюсь. Не так все плохо. Я только хочу как можно больше сделать для Улдиса.

— Ты и так много сделала. Ты его любила и поддерживала в нем жизнь гораздо дольше, чем он мог бы сделать это сам.

— Но он все равно умер.

— Улдису пришлось пройти через очень много испытаний — изгнание, война, безработица, унижения. Разве ты могла это изменить? Нет, как бы ни старалась.

— Неужели ты думаешь, что во всем виновата война? — задает вопрос Беата. За эту неделю, что мы провели вместе, — а это самый длительный срок нашего общения с тех пор, как обе мы вышли замуж, — мы много об этом говорили.