Женщина в янтаре

— Я верю, что для Улдиса это частично так. Ты думаешь, что пьяные солдаты для нас прошли бесследно? Мы со многим мирились в годы своего замужества, словно не верили, что достойны чего-то лучшего.

— Мама всегда о тебе это говорила, Агаточка. Она говорила, что ты слишком долго терпишь. Все время ждала, когда ты расстанешься с Джо.

От удивления я не могу сказать ни слова.

— Как только ты защитила докторскую, — продолжала Беата, — мама стала говорить о том, что ты должна взять сына и уйти. Она хотела, чтобы ты перебралась в Индиану, к ней поближе.

— К ней поближе? Если б я знала! Все могло сложиться иначе! Почему ты мне не сказала?

И хотя со смерти мамы прошло семь лет, я по-прежнему скорблю по ее смерти, и о нашем несостоявшемся примирении.

— Она запретила. В конце концов ведь ты была замужем за Джо, какое мы имели право вмешиваться?

— Ничего себе институт брака, — бросила я. — Бейся, как знаешь, никто ни полсловечка не скажет. А когда измученная до смерти ты разводишься, начинаешь строить новую жизнь, к тебе приходят и говорят: «Вот и хорошо, мы надеялись, что именно так ты поступишь».

— Это что, из курса по феминизму? — смеется Беата. — У мамы гордости было хоть отбавляй, как и у тебя…

— А ты? — говорю. И меняю тему разговора: — Ты должна позвонить матери Улдиса?

— Завтра позвоню. И папе тоже.

— Ясно, что тебя ждет. Они оба считают, что ты должна их утешать, а не наоборот.

— Обойдется, — говорит Беата. — Я к ним привыкла. Ничего страшного. Другим приходилось еще хуже.

Если бы мне было отпущено одно-единственное желание, что бы я пожелала сестре? Пусть она будет так же счастлива, как я. Но, судя по всему, для Беаты все это пока в далеком будущем.

Даже при поддержке Ингеборг, после развода с Джо должно было пройти немало времени, прежде чем я произнесла: «Все не так уж плохо», прежде чем я попыталась что-то в своей жизни изменить, если было возможно, действовать, а не ждать. Лишь спустя много дней после знакомства с Джоном я позвонила ему.

— Вряд ли вы меня помните, но мы беседовали о… — начала я.

— Конечно, помню. О том, какую роль играют сны… о разных сортах лилий… «Черный дракон» и «Зеленые чары», не так ли?

— Да, у вас великолепная память. Я даже рада, что позвонила.

Джон засмеялся:

— Вообще-то я собирался сам вам звонить. И телефон ваш передо мной.

— Неужели? — я не поверила.

— Серьезно. Вот он, у меня, на столе, — и он назвал номер. Неплохое начало.

Потом уже, когда мы возвратились после долгой прогулки по осенним висконсинским лесам, Джон легко коснулся моей руки:

— Тебе наверняка трудно все время быть американкой. Латышское ведь для тебя много значит? Мне хотелось бы быть рядом, когда ты будешь готова об этом говорить.

Он был со мной, когда мы совершали сотни мелких, но героических шагов, необходимых для того, чтобы между двумя людьми со сложной судьбой сформировались отношения. Мы снова гуляли по осеннему лесу, когда Джон подарил мне кусок янтаря в золотой оправе, подтвердив таким образом наши чувства друг к другу. Овальный янтарь кажется живым, он согревает мою руку. Он гладкий, как камень, и все-таки намного легче. Янтарь — это смола древних сосен, затвердевшая и отполированная морскими ветрами и песком, он как слеза, превратившаяся в кристалл. По счастливой случайности, подаренный Джоном камень очень похож на камень в маминой брошке. После ее похорон брошь передал мне отец. Мои родители свой янтарь нашли на побережье Балтийского моря, в первый год супружества, когда оба они были счастливы, когда думали, что впереди спокойная жизнь. Камни темного, сочного медового цвета, у обоих в основании более темное вкрапление. Раньше я не замечала, до чего эти вкрапления по цвету и форме схожи. Когда я касаюсь янтарного камня, подаренного Джоном, я ощущаю, как в меня вливается энергия.

Древние латыши верили, что янтарь обладает сверхъестественной силой. Он оберегает от болезней, заживляет раны, он уводит после смерти в иной мир. В нем отражаются сегодняшнее солнце и любовь, и жизнь, но он хранит и минувшее — стебельки трав, насекомых, семена, хвою давно исчезнувших деревьев. Он не тонет в соленой воде, так может быть, он способен разгонять грусть и осушать слезы. Я хотела бы, чтобы и у моей сестры был такой камень.

Спустившись с лестницы, Беата останавливается.

— Я так устала, — произносит она, — иногда мне кажется, что силы мои иссякли.

И начинает тихо плакать.

Что-то в жесте Беаты кажется удивительно знакомым. Внезапно мне снова шесть лет, мы с мамой на железнодорожном вокзале. Я стою на перроне, мама ставит тяжелый чемодан на землю и произносит: «Я больше не могу».