Женщина в море

— Каждое слово помню, — негромко говорит Людмила, — из того, что вы мне рассказывали на катере. Вы жили где-то в глуши, и ваши глаза всегда были устремлены, что ли, к центру, а между вами и центром была вся эта страна, и вы ее как-то чувствовали… Говорю, как могу, а вы меня поймете, если захотите. А я все свои двадцать лет жила лицом к морю, а из-за спины надо мной нависало что-то громадное, огромное, чего я ни понять, ни намерить не могла и не хотела. И мне сзади все талдычили: это Родина, это Родина, а я все равно смотрела только на море. А то громадное, что за спиной, оно все время чего-то от меня требовало и врало, врало через газеты, радио, через кино, врало и требовало, чтоб я его любила и поступала гак, как оно требует, чтобы мои поступки не противоречили тому, что оно врет. Я хотела хорошо жить, как я это понимаю, мне говорили, что это аморально, и врали про свое. И вот получилось: вы говорите «Родина», а мне противно, потому что изоврались… А море, оно никогда не врало, оно либо теплое, либо холодное, либо тихое, либо шторм, тут никакой туфты… Чепуху говорю, да?

Мамаша моя всю жизнь крутилась… Коттедж, который они сейчас опечатали… Вершина ее мечты! А чего особенного-то? Ради него она ловчила, и теперь они ее за это распинают. А какие дворцы у самих распинателей, вы видели? Вот кто ворюги! Они и государство-то построили, чтобы воровать по-государственному, а не по-фраерски. Временами они наворовываются, и тогда появляется новенький да принципиальненький, даст кое-кому по шапке, а потом в награду за свою идейность грабастает еще больше, набивает полный рот и шамкает про идейность и принципиальность, пока другой хищник не появится. Или приезжает из Центра этакий из главных с подвесными подбородками и брюхом на кронштейнах, а наши, местные, мелким бесом, мелким бесом, а потом все хором, как надо коммунизм строить да Родину любить.

Я вам скажу, мамашкины знакомые, ну, всякие деловые, большей частью они тоже противные, масленые какие-то, но они хоть не врут, они знают, где купить и где продать и получить выгоду, и если они кого-то надувают, то говорят: «Не разевай рот!» Но не учат моральному кодексу. Они честнее, хотя от них тоже тошнит…

А мы с Валеркой взяли и надули их, чтоб не думали, что они самые умные в этом государстве. Ведь таких, как вы, они за дурачков держат…

— А вы?

Это я почти выкрикиваю, оглушенный ее страстным монологом.

— Я?

Она задумывается, прикусывает губу.

— Я, кажется, понимаю вас, может быть, чуточку завидую… Самую чуточку… Но жить, как вы… Лучше пойти и утопиться… Не обижайтесь. Я просто рассуждаю. В жизни есть радости и нерадости. Я хочу иметь радостей как можно больше и как можно меньше другого. Может быть, для вас радость сказать правду и получить по загривку. Но это значит, что вы так устроены… или воспитаны… А для меня радость быть свободной, а это деньги… Для меня радость всем нравиться и вам тоже… Может быть, я потому и говорю вам все это, что боюсь… или не хочу, чтобы я вам не нравилась и вы плохо обо мне думали, хотя мы больше никогда не увидимся… Мы будем жить с Валеркой где-нибудь у моря и радоваться…

Она вдруг переходит на шепот.

— Как страшно, что жизнь одна! Это так страшно! Кругом старятся и умирают… Как про себя подумаю, выть хочется! И кто-то еще смеет учить меня, как мне жить, то есть как мне приличнее умереть… Гады! Раньше легче было — в Бога верили. Так и его конфисковали! В этой стране всякий имеет право жить, как хочет, и ни с кем не считаться, потому что все врут…

А мы с Валеркой будем жить там, где нам лучше. Если он мне изменит, я его убью, паразита, и выйду замуж за издыхающего миллионера, и буду покупать радости, пока сама не сдохну! А про Родину — это придумал кто-то, кто тоже понимает, что жизнь одна, и хочет помешать веем это понять и успеть самому оттяпать от жизни побольше, пока другие всякими химерами забавляются: капитализмом, коммунизмом, социализмом.

Мне все такие слова напоминают скрежет замка, которым меня мамаша в детстве закрывала, когда убегала к любовникам на ночь.

— Стоп, — прерываю ее бесцеремонно. — А вы, Валера, вы, так сказать, единомышленник?

Он поворачивается ко мне, кладет руки на спинку сиденья, подбородком на руки, но смотрит не на меня, а на нее. Мне кажется, что он смотрит на Людмилу с нежностью, какой я еще не замечал.

— Знаете, кто она? Жанна д'Арк! Только с другим знаком. Не с минусом, а каким-то другим.

Не могу понять, иронизирует или серьезно…

— В нашем союзе она мозговой трест. Да вы, наверное, сами догадались. Она это все придумала давно. Думал, дурит. А она английский за год выучила. Только мамаша мешала…

— Врешь! — кричит Людмила, но тут же машет рукой. — Ну, мешала, ну и что? Ей и надо было в жизни коттедж да тебя в постели. Если бы ее не посадили, я все равно добилась бы своего… А я ее люблю, люблю, понял!

— Это факт. Она ее любит, — спокойно подтверждает Валера.

— А меня она ненавидела за то, что я отбивала Валерку внаглую. Потому что мы пара…