Женщина в жутких розочках

Раз в два месяца муж запивал, будто по графику. Как хитрый сумасшедший, как зверь, он чуял знаменательный день, вздрагивающими ноздрями втягивал запах предстоящего запоя; нежно, мягко, на звериных лапах подкрадывался к нему. А в Ларисе, по мере приближения к этому дню, внутри все тоскливо сжималось.

Хотелось выйти во двор, сесть на скрещенные ноги, поднять голову к небу – и страшно, до мороза по коже, на одной ноте по-волчиному завыть, раскачиваясь телом, раскачивая косматой головой, зажав уши, чтобы не поседеть от собственного воя.

Каждому – своё.

* * *

Сосед-грызун сошел. Его сменил новый пассажир: черноватый парень в кожаной куртке, с большой спортивной сумкой на ремне.

Вжикнул, раздернул молнию – в бензиновую затхлость салона рвануло такой ароматной свежестью, что пассажиры завертели головами. Сумка была набита душистыми темно-красными яблоками. Вынул гигантский рубиновый плод и протянул соседке. Дружелюбно, широко, обнажив ярко-красные, как кровь, десны, улыбнулся, крепко встряхнул Ларисину руку:

– Анис.

Лариса не поняла:

– Сорт яблок?

– Нет. Зовут Анис.

Да, восточные, южные теплолюбивые люди любят экзотические имена: Адонис, Талант, Алмаз… Он засмеялся от едва сдерживаемого, бьющего в нем избытка молодой радостной энергии. Вынул глянцевый журнал.

– Ха-ка – ма-да, – прочел громко по слогам. – Не фамилия, а шарада. Мой первый слог похож на смех, второй мой слог в середке алфавита… Все вместе – модная женщина-политик. – И после паузы: – Вот тут в именнике пишут: все Ирины и Марины – стервы. Это правда?

По-русски говорил он прекрасно, без акцента.

* * *

Стемнело. Под потолком зажглись тусклые лампочки, от которых в салоне только сгустилась тьма. Пассажиры располагались на долгую ночь. Лариса расстегнула плащ, отерла лицо и шею домашним огуречным лосьоном, незаметным движением ослабила крючки на тугом бюстгальтере.

Беспомощно подергала заевший рычажок, опускающий кресло. Анис потянулся помочь. Как получилось, что его резиновые губы оказались близко к ее рту, она не успела сообразить. Как не успела понять, что уже находится в кольце его цепких рук, будто перышко рванувших на себя ее полное тело.

Ему пришлось унимать ее:

– Тихо, тихо, не торопись, испортишь весь кайф. Все успеем, вся ночь наша.

И, огнедышащим ртом лаская ее ухо, шепнул:

– Пишут, все Ларисы тоже стервы. Люблю стерв: вы злые в постели.

Остроту ощущению добавляло то, что рядом на расстоянии вытянутой руки вокруг сидели десятки людей. И еще сладко-мучительная скованность телодвижений в крохотной плоскости, ограниченной полуопущенными креслами.

Положив голову на Ларисины колени, он не отрывал темного взгляда от ее глаз, погружая ее освобожденную от одежд грудь глубоко в рот, в ласки грубого жадного языка; менял то одну грудь, то другую, чтобы ни одна не была обижена.

Постепенно безмолвный диалог их губ, рук и прочих частей тела переместился ниже. Ларисины белеющие в темноте полные ноги проявляли чудеса акробатики: вздымались и опадали, запрокидывались и раскрывались под самыми невообразимыми углами, в абсолютно неестественных, не свойственных человеческому телу ракурсах.

Она вся была чудовищным тропическим цветком, плотоядно выворачивающим наизнанку пульсирующее, налившееся кровью нутро; облекала собою жертву, молниеносно втягивала и намертво захлопывалась, чтобы тут же разомкнуться, вытолкнуть – и снова безжалостно и мощно втянуть.

Когда автобус останавливался у железнодорожных шлагбаумов, в тишине становились слышны равномерные, сильные толчки и поскрипывание двух кресел. Пассажиры выворачивали головы, подростки впереди хихикали. Но выше Ларисиных сил было остановиться, на все было плевать.

Под утро она провалилась в сон, изнемогшая и воскресшая.

* * *

Проснулась от бьющего в пыльное окно утреннего солнца. Аниса рядом не было. Пассажиры, пробирающиеся к выходу на очередной остановке, сначала задерживали, а потом быстро смущенно отводили взгляд от Ларисы. Кое-кто из мужчин отпускал в ее адрес едкое злое словцо.

Она, ни на кого не глядя, вложила в кофточку грудь – в кровоподтеках, с огромными яркими, взбухшими и встрепанными, как вот-вот готовые взорваться бутоны, сосками – застегнулась под самое горло. Подняла с пола затоптанный белый плащ.

Автобус тронулся. «Стойте! – возмутилась Лариса. – Человека же оставили». Антоха обернул приветливое свежее, будто и не было бессонной ночи, лицо.

– Это сосед-то ваш? Так он еще в четыре утра в Чабрецах вышел. У него и билет был до Чабрецов…

Ну что же. Обиды не было. Будь благословлена сегодняшняя ночь, на память о которой он оставил ей целую сумку яблок: таких же прекрасных, темных и благоухающих, как его имя. Под яблоками на дне сумки что-то чернело. Какой-то ящичек, мотки, лохматились провода, голубела изолента. Она машинально поднесла к уху часики. Нет, стрекотало именно из-под яблок: мирно, как стрекочет будильник на тумбочке у кровати.

– Стойте, – хрипло одними губами, по буквам попросила Лариса. – С-т-о-й-т-е.