Женщины

Или, наоборот, ядом без этикетки.

Или вином с этикеткой и долгими спорами: вредно или полезно.

Хотя жизнь без этого невозможна.

Но жизнь невозможна без многого.

Можно жить и без жизни.

Вот продолжение жизни без них невозможно.

Назовём всё это прекрасной половиной, на которую мы иногда заходим получить скандал, наслаждение, отдать деньги, передать ключи, привет, пустяк, сказать «люблю», убедиться в своей ненужности и выйти вон к чертям собачьим.

«И вот она пришла к нему…»

И вот она пришла к нему.

Тихая девушка.

Тихая-тихая.

Она в его шумной компании промолчала весь вечер, укрывшись тёплым шарфом.

А он мучился, а он подбегал к ней, а он спрашивал: «Ну почему тебе скучно, ну что мне сделать?»

И ей от этого было ещё хуже.

А с ним наедине она была весёлой, красивой, возбуждённой.

А он обязательно хотел это показать своим друзьям.

Он хотел одобрения.

А все нашли её скучной.

И он пожертвовал ею.

И жалел об этом всю жизнь.

Инночке

Инна Чурикова, Инночка!

Ты прекрасна.

Ты первая.

Коротко о твоей красоте.

Красота спасёт мир. Красота.

Вот она, такая, как твоя, и спасёт.

Несоразмерная.

Не миловидная.

Неослепительная красота, которую любим и которая любит нас.

Красота, вызывающая не восхищение, а любовь. Красота, вызывающая желание – не отойти подальше от греха подальше.

А подойти поближе, к ней поближе.

К этой красоте и молодости.

А если ещё при этом абсолютный талант, временами переходящий в гений.

Который сияет даже в некотором дерьме какого-то фильма.

Ну не обязана женщина предвидеть весьма коллективный результат.

Инна и смешна, и трагична, и умна, и неумна.

И в этом больше, чем во всём остальном.

В этом и то, что исходит от неё самой.

Всё, что светится, скажу красиво, через вуаль авторских слов и через стулья режиссёрских находок.

Она находится одна.

Ей приходится из женщин из всех актрис одной играть и выворачивать душу себе и нам, и не бояться плохо выглядеть, потому что для остальных, с трудом играющих рядом с ней, – это катастрофа.

Чуть хуже выглядеть – это нечем брать. А брать хочется.

А ты берёшь нас сразу и за всё.

И за живое.

И за придуманное.

И как бы актёр ни перевоплощался, мы всегда видим, какой это человек.

Вот видно, кто он.

Куда он помчится после спектакля.

Ну так видно, что хочется дочери запретить и т. д.

И ты видна, Инночка!

И от этого на душе светлее.

Мне много чего дарили, но лучшее – это Инна Чурикова, умеющая слушать.

И в завершение заключения.

Ты будешь вечной.

Тебе терять нечего.

Ты и в молодости была немолодой.

В тебе и тогда не было сокрушительного очарования глупости и кровопролитной кошачьей грации.

Поэтому ты ничего не потеряла.

А приобрела всё!

И оно теперь твоё.

Разноцветная любовь

Мы ведь как летали по Америке.

Мы покупали за 400 долларов «стэндбай», это значит – на свободные места и в течение месяца летай куда хочешь на свободных местах. В общем, всегда у туалета.

Летим из Нью-Йорка. Я на предпоследнем. На самом заднем расположились двое: один – мой товарищ с американской стороны, другой – мой друг с российской стороны и, дико ругаясь, подводят баланс.

– Такси. Два доллара.

– Я платил.

– Нет, я платил.

– Гостиница, триста долларов, я платил?

– Я платил.

– Это ты платил?

– Обед в день прилёта, шестнадцать долларов. Кто платил?

– Никто не платил.

– Как никто? Нас бы арестовали.

Я у прохода.

У окна молодая негритянка от восемнадцати до двадцати пяти, на голове сорок тысяч косичек. Непрерывно двигается, толкается, касается и тут же подозрительно смотрит.

Что-то у неё происходит под одеялом, в результате она то в шортах, то в джинсах, то в юбке, то в халате. Поселилась в этом кресле, а я сосед.

И всё время касается и тут же подозрительно смотрит.

У меня ощущение, что я к ней пристаю.

Хотя сидеть уже, чем я, невозможно.

Обычно я по-английски произношу одну фразу. Я эту фразу могу говорить на четырёх языках без акцента: «Я вас не понимаю». После этого все начинают со мной быстро говорить.

Лететь шесть часов. Она уже полчаса говорит. И я уже понял, спрашивает, откуда, куда и кто я такой. К этому времени она была в шортах и лёгкой кофточке на своё голое, своё юное, своё цветное тело. Лететь всю ночь. Рядом ароматное нежное создание спрашивает, кто ты такой. А ты, как древняя обезьяна, молчишь и только виляешь, виляешь и смотришь, смотришь. Ввиду отсутствия хвоста виляешь всем телом.

Учите английский, мужики, это ещё сто тысяч женщин!

И тут мне приходит в голову последняя мысль. Я достаю из портфеля буклет, то есть расписание концертов. Там по-английски моя биография. И сказано, что 16 мая мой авторский вечер в Карнеги-холле… И если, думаю я, после этого мы оба не уйдём под её одеяло, я последний советский кретин… Что и оказалось.

Она спросила:

– Это кто?

– Я, я… Вот же мой портрет.

– Карнеги-холл?!

– Да, да…

– Ваш концерт?

– Да, да… Вот же мой портрет.

– И вы сидите в хвосте и вся очередь в туалет опирается на вашу лысую голову?

– Да, – сказал я. – Вот же мой портрет.

Больше она ничего не говорила, не переодевалась, не касалась, отвернулась и уснула.