Женщины да Винчи

А он ведь такой красивый… И старые купеческие дома на улице Большевиков, которую по привычке называют Казанской, и река с высоким левым берегом, и над рекою собор Трифоновского монастыря, который, конечно, не действует, но все-таки придает городу своеобразие, и все-все, что было ей дорого, о чем она с такой любовью вспоминала на фронте! На все это Зина смотрела теперь так, словно оно сдвинулось с привычных мест, сместилось, размылось. Она сама не понимала, что такое с ней происходит.

Зина еле-еле заставляла себя разговаривать с подружками, когда те приходили с ней повидаться. Они были точно такие, какими она их оставила, уходя на фронт, ни в чем не изменились, и когда она видела их, то ей казалось, что и с нею ничего не произошло за эти годы тоже, и что же это значит – все, что в действительности с ней произошло, просто исчезло? Но куда?..

Ерунда какая-то! И это вместо того чтобы радоваться, что осталась жива и вернулась домой с победой! Зина сердилась на себя за такие странные мысли, и это усиливало ее желание быть одной.

Вообще-то она не была нелюдимой, вовсе нет, но посидеть в одиночестве и подумать, особенно когда с тобой происходят значительные события, – эта потребность всегда была у нее сильной, и именно этого ей не хватало на фронте. Ни в медсанбате, ни в санитарном поезде, куда ее забрал Леонид Семенович, когда его назначили туда начальником, одиночества не было и помину, это понятно.

Но вдруг оказалось, что оно недостижимо и дома. Сразу после Зининого ухода на фронт мама взяла на постой две семьи, эвакуированные из Ленинграда, поэтому в двух комнатках, которые Зина с мамой и покойным отцом сначала снимали у хозяев, а перед самой войной по решению горсовета, как и другие жильцы, получили в пользование, сделалось так тесно, что даже соседи по дому стали выражать недовольство, на которое мама по своему обыкновению битым словом ответила, что у себя в комнатах она хозяйка, а если кто недоволен, то пусть свое недовольство засунет сам знает куда, и соседи замолчали.

Зина новыми жильцами не возмущалась, конечно, хотя они занимали теперь ее комнату. При виде этих двух прозрачных женщин с тремя маленькими и такими же прозрачными детьми – мама говорила, что это они еще поздоровели за год на свежем хлебе, который оставался ей в качестве припека и которым она их откармливала, – при виде их сердце у Зины вздрагивало, и она понимала, почему. Они были из того же города, что и Леонид Семенович, они, может, были даже его соседками; она не решалась спросить, на каких улицах они жили…

Но как бы там ни было, а одиночество дома было теперь недостижимо. За ним Зина уходила в Александровский сад.

В седьмом классе она впервые прочитала здесь, на лавочке в одной из дальних аллей, «Асю» Тургенева, и с тех пор этот огромный старый парк связывался в ее сознании с ощущением сильного чувства. Очень сильного и очень горестного. Тогда она не могла объяснить его природу и причину.

И вот в первые дни после возвращения с фронта Зина ходила по тем же аллеям, что и в школьные годы, но отличие было в том, что теперь она знала причину горести, которой полна была ее душа: это тоже была горесть от потери. И хотя потеря была совсем другая, чем в «Асе», но точно так же ничего с ней не поделать, никак ее не избыть.

Зина выходила к ротонде, садилась между ее белыми колоннами, смотрела с высокого берега, как осенние деревья роняют листья в реку, и понимала: все готова она пережить заново, даже… даже то, что произошло с нею, когда гаубица попала прямой наводкой в палатку медсестер в деревне Зимари, только бы и другое пережить тоже – мерзлую багровую клюкву, протянутую ей на ладони, и обращенный на нее взгляд у Лукоморья, и дуб уединенный, на который они смотрели вдвоем…

Все это кончилось вместе с войной. Зина чувствовала тоску и отчаяние, и ни красота осеннего парка, ни белизна ротонды, ни чистый блеск широкой реки не были ее душе подмогой.

Неизвестно, сколько времени пребывала бы она в таком состоянии, если бы не насущная необходимость устраиваться на работу. Продуктовые карточки-то никто не отменял и тунеядствовать никому не позволено, а настроения свои можешь в свободное время перебирать, как фотоснимки.

Через две недели после возвращения Зина устроилась медсестрой в областную больницу, в хирургию. Пустые мысли от этого сразу прекратились, потому что она стала уставать хоть и не так сильно, как на фронте, но достаточно: работа есть работа. Однако на душе у нее легче не стало, и с этим ничего нельзя было поделать, не помогала даже усталость. Вроде бы на кровать валилась как сноп, но через два-три часа просыпалась: видения войны вставали в ее сознании так ясно, будто она и не засыпала вовсе.