Женщины Девятой улицы. Том 2

Художница Грейс Хартиган подрабатывала натурщицей. Она позировала нам, пока Барнет читал лекции. В тот день он, как обычно, начал говорить об Энгре и сказал что-то пренебрежительное о Делакруа. Я сразу заметил, что Грейс Хартиган это здорово раccердило. Затем лекция плавно перешла к современному искусству, и Барнет упомянул имя Виллема де Кунинга, который в то время имел в основном репутацию художника из андерграунда. Точно не помню, что он сказал тогда о де Кунинге, но это разозлило Грейс Хартиган еще сильнее. И она тут же, прямо с подиума, выразила несогласие с оценкой Барнета. Это был первый и единственный раз в моей жизни, когда натурщица спорила с преподавателем, больше такого не припомню. Хотя, конечно, Грейс обычной натурщицей не назовешь… Она была очень красивой, писать ее было одно удовольствие. А еще она являлась убежденной феминисткой и великой поклонницей творчества де Кунинга[1101].

Сама Грейс вспоминала этот инцидент так: «Признаться, было ужасно неловко стоять там голой и спорить с преподавателем об искусстве. Тогда-то я и поняла, что больше не могу позировать»[1102]. Грейс оделась и ушла. Ли Краснер говорила о Гринвич-Виллидж середины 1940-х годов, что там «были художники, и были дамы»[1103]. А Грейс делила мир на людей творческих и на остальное население планеты. К первым она относила мужчин и женщин, занятых созданием произведений искусства: живописных, музыкальных, литературных — словом, любых. Сама девушка, конечно, тоже принадлежала к этой категории. Красноречивым подтверждением тому стал акт неповиновения в аудитории, оставивший ее без гроша. Впрочем, Грейс в любом случае не могла поступить иначе. У нее больше не осталось времени на половинчатый подход к жизни. Появление на художественной сцене Нью-Йорка ее друзей из второго поколения вдохнуло в эту среду новую энергию — так дети заставляют матерей, отцов и даже и бабушек и дедушек присоединяться к своим безумствам, исследуя мир с юношеским задором. Все вокруг будто стало намного быстрее, напористее, веселее.

Однажды Хелен, якобы чтобы отпраздновать начало нового сезона и расширение своей группы, решила устроить вечеринку в стиле 1920-х годов. К этому ее подтолкнуло возрождение интереса к Ф. Скотту Фицджеральду в обществе[1104]. Молодые американские интеллектуалы и представители творческих кругов, пережившие в недалеком прошлом трудные времена, снова чувствовали себя частью послевоенного «потерянного поколения»[1105]. Занимаясь организацией вечеринки, Хелен попутно освобождала в своей мастерской место для новой соседки — Ли[1106]. Дело в том, что Поллоки на зиму вернулись в город. Они поселились в доме Оссорио на аллее Макдугал, но Ли не могла там работать. У Джексона часто случались запои, которые длились по несколько дней. Краснер в эти периоды приходилось быть постоянно начеку, чтобы не случилось чего-то непоправимого[1107]. «Чем больше росла слава Джексона, тем сильнее он мучился и страдал, — объясняла Ли. — Моей помощи и поддержки, судя по всему, уже не хватало»[1108]. С Джексоном стало невозможно просто жить, не то что работать, и Ли нашла творческое убежище в мастерской Хелен на 21-й улице.