Женщины Девятой улицы. Том 2

Единственным художником из местного окружения, чье немыслимое поведение можно было хотя бы сопоставить с бесчинствами Джоан, был Джексон, живший чуть дальше по Файерплейс-роуд. Но она вовсе не пыталась подражать ему, он им была. Французский критик Ив Мишо однажды фактически назвал Джоан сплошным оголенным нервом. Он сказал, что она обладает «чувствительностью человека, с которого живьем содрали кожу»[2097]. Как и в Поллоке, в Джоан сосуществовали две личности. Одной была тщательно оберегающая свой внутренний мир от чужих глаз художница. Она изо всех сил пыталась выплеснуть на холст великолепные образы, рождавшиеся в ее воображении, и понимала, что без этого ей не выжить. А другая личность представляла собой фурию, чья злоба была отвратительной и непредсказуемой. В случае с Джоан еще более непостижимым и неприятным оказалось то, что так вела себя женщина. А ведь ее сама природа создавала, чтобы заботиться о других, как считалось в Америке 1950-х годов. Никто не знал, как бороться с подобным ненормальным явлением. В течение лета Пол дошел до того, что боялся взглянуть на Джоан. При встрече с ней он нервно упирал взор в собственные ноги. А Мими вообще старалась избегать Джоан и пряталась от нее[2098]. Джоан понимала, что вела себя ужасно и говорила страшные вещи в припадках пьяной ненависти. Женщина осознавала, какой невозможной она стала. Художница презирала себя в такие моменты[2099]. В сущности, ее возмутительное поведение было не чем иным, как воплем о помощи. Джоан угодила в коварную нисходящую спираль.

Приехав на «Босси Фарм», Митчелл обнаружила, что не может писать. Для Джоан живопись была неразрывно связана с любовью, а в то лето этого чувства в ее жизни было совсем мало[2100]. «Я постоянно пишу и тут же уничтожаю сделанное, — рассказывала она в дневнике. — Рука не всегда меня слушается, а глаз видит одни клише»[2101]. В конце июля она призналась Майку: «Давление извне этим летом просто невыносимое… Чувствую себя рыбкой в аквариуме. Мне хочется задернуть шторы и ото всех спрятаться»[2102]. Как ни странно, художницу сильно тревожила мысль об использовании цвета в ее картинах. Она говорила, что испытывала из-за этого новый вид давления, на этот раз со стороны самой себя, от которого ей очень хотелось «избавиться»[2103]. Живя посреди яркого поля полевых цветов, Джоан на самом деле обитала в страшной тьме. Она принимала амфетамины, много пила, слушала исключительно Баха и читала Достоевского[2104]. Митчелл говорила:

Думаю, жизнь за городом не для меня… Мне надоело показывать людям картины… художник в итоге пишет для того, чтобы демонстрировать свои работы, и у меня не осталось ничего, что принадлежало бы мне… Я не могу участвовать в этих крысиных бегах… Живопись моя, конечно же, ужасна… Это лето пока худшее, возможно, потому, что должно было стать лучшим[2105].

И вот однажды, окончательно осудив «абсурдный хаос и гребаное эмоциональное банкротство»[2106] того лета, Джоан отдала своего пуделя Жоржа Кэрол Брайдер, поставила пластинку c оперой Моцарта «Дон-Жуан» и приняла огромную дозу секонала, запив его доброй порцией джина[2107]. «У нас не бывает новых начал, как ты всегда надеялся, и даже чистых концов, — написала она Майку. — Мы просто тащим себя по жизни вперед и, если повезет, в каком-то месте достигаем приятной синей линии»[2108].

Но Джоан тогда не умерла. Слабая и разбитая от таблеток, она проснулась на рассвете и встретила совершенно ненужный ей новый день после неудавшегося самоубийства. У женщины не нашлось для этой ситуации иных слов, кроме «Черт!»

Попытка самоубийства Джоан случилась после легендарной вечеринки в «Красном доме». Хозяева объявили о ней как о простом очередном поводе собраться всем вместе. Нэнси Уорд составила и разослала друзьям такое приглашение:

Виллем де Кунинг, Элен де Кунинг, Людвиг Сандер, Нэнси Уорд и Франц Клайн приглашают Вас на вечеринку с крокетом в Бриджхемптоне, в «Красном доме» на шоссе Монток, в субботу, 7 августа, с 15:00 до 19:00.

Будут закуски и напитки[2109].