Женщины Девятой улицы. Том 2

Беккет… считал немногословность привлекательным качеством, особенно у молодой американки, такой непохожей на всех, кого он встречал до этого. В тот период они с Беккетом стали как бы компаньонами, и именно к Митчелл он обращал свой взор, когда жизнь в Париже становилась слишком уж суетной и хаотичной. Она была единственным человеком, с которым он мог пить, расслабляться и разговаривать. В дружбе с Джоан Беккет нашел столь необходимую ему опору[2302].

Хотя Джоан говорила о своей любовной связи с Беккетом, их отношения были скорее платоническими[2303]. Однажды пара отправилась в отель, чтобы заняться сексом, но Сэмюэл потерял зубной протез, и большую часть времени они вместе его искали[2304]. В сущности, эту пару действительно связывала прочная и глубокая дружба, а не какая-то банальная интрижка.

Со временем Джоан переехала из отеля на съемную квартиру. Она переходила из одного кафе в другое, меняла мужчин, и ее жизнь в Париже казалась чистой романтикой по сравнению с тем жестоким кошмаром, который она оставила в Нью-Йорке. День Джоан поздно начинался. C утра до вечера художница пила «белое мартини», играла в пинбол и общалась с друзьями, которые могли бесконечно переливать из пустого в порожнее. А заканчивался ее день ранним утром, в основном в джаз-клубах, где женщина слушала типичную американскую музыку, подслащенную парижской меланхолией[2305]. «Я никогда еще не жила так, как теперь, — писала Джоан Майку, — совершенно, полностью сама по себе, глядя на людей только своими глазами… вот и все… иногда я думаю о Ван Гоге… о его глубине и одиночестве. Ночи здесь такие короткие — в четыре утра небо уже синеет»[2306].

Джоан любила Париж в эти предрассветные часы, когда свои права на город предъявлял полусвет. Она рассказывала: «Шлюхи собираются на рассвете напротив Собора — у “Ротонды”. Блондинки сидят с одной стороны, рыжие — с другой. А еще тут девочки всех цветов… иногда совсем уж диких… Джазовые музыканты смотрят на них в изумлении и на трех языках напевают бибоп»[2307]. Круг общения Джоан постепенно расширялся. Со временем в него вошли некоторые люди из ее нью-йоркской компании — Мэри Эбботт, Марисоль, Джон Эшбери и Кеннет Кох, — а также несколько ньюйоркцев, с которыми она раньше не была знакома. Одним из них стал заклятый враг Горки Матта, а другим — композитор Леонард Бернштейн[2308]. «Кажется, я познакомилась тут со множеством знаменитостей», — писала Джоан Барни в июне и уточняла:

Джакометти и др., ну так и что с того. Я часто гуляю с Дэвидом Хэйром: мы едим кускус, сидим, как клошары, под мостами. Вечерами я вижу много людей типа сотрудников Time, или Life, или ЮНЕСКО. Они такие скучные… Поздно вечером… я хожу слушать джаз. Потом встречаюсь со своим французом-валторнистом: он молодой, и сексуальный, и ужасно талантливый. По утрам я выползаю на кофе в кафе «Дё маго» — если на улице солнечно. Я думаю о мастерских, а еще читаю Le Monde и Tribune, а еще гуляю, а еще часто хожу в Лувр, где [смотрю] Пикассо, Пиньона, Дега, Дерена, разные выставки и т. д…[2309]

В этот период Джоан не слишком много работала. Ей удалось написать всего несколько маленьких холстов да пару-другую копий собственных картин[2310]. Она слишком много общалась с разными людьми, чтобы создать нечто действительно значимое. К тому же художница так и не нашла подходящего места для работы. Но это время не прошло для нее даром. Джоан «коллекционировала» пейзажи, запоминая их, чтобы использовать, когда снова начнет писать. «Я ни счастлива, ни несчастна, — признавалась она Майку[2311]. — Мне действительно незачем возвращаться, кроме тебя… дома меня ждет все та же проклятая жизнь… а может, дело во мне самой»[2312]. Но время шло, двухмесячный отпуск приближался к концу, и Джоан понимала: пора что-то решать. Хоть что-то!