Женщины Девятой улицы. Том 2

Совершив переход в абстракцию, к чему она так давно стремилась, Джоан поняла, что процесс не закончен. Да, она удалила из своего творчества какую-либо фигуративную историю, но если хорошо присмотреться, в ее работах все еще можно было распознать элементы реальной жизни: то мачту лодки, то велосипедное колесо, то еще что-нибудь. Ее живопись по-прежнему произрастала из внешнего мира; она не отражала сложного внутреннего устройства молодой женщины, каковой она стала. Но идти дальше самостоятельно, без какого-либо постороннего влияния, Джоан не могла. Ей было необходимо находиться в сообществе художников-единомышленников, занимаясь авангардным американским искусством, а не тем «французским», которое она изучала с детских лет[798].

В 1947 году, когда Барни жил в Бруклине, снимая свой первый фильм, Джоан увидела работы художников из Даунтауна, хоть пока и с расстояния, с позиции робкого стороннего наблюдателя, который топчется на границах их замечательного мира, пока не решаясь войти в него. С тех пор, однако, она узнала много нового о «лихорадке» вокруг Гринвич-Виллидж[799]. И теперь, как и Барни, все чаще мечтала о Нью-Йорке.

— Нам пора возвращаться домой, — объявил однажды Россет.

— А как я перевезу все эти картины? — спросила Джоан.

— Я перевезу, — пообещал он, — но только при условии, что мы поженимся[800].

Тема брака у этой пары периодически всплывала уже не первый год. Джоан даже иногда фантазировала о Барни Россете-третьем, которого она просто так и называла бы «Третий», но теперь, когда Барни попросил ее стать его женой, она совсем не была уверена, что хочет этого[801].

Не то чтобы она не любила его. Она его любила и будет любить всегда. Он был единственным человеком, который действительно ее понимал. Но когда-то Джоан сказала сестре: прежде чем выходить замуж, женщина должна в полной мере верить в то, что она достаточно уверена в себе; в то, что ей хватит внутренней силы, чтобы жить и состояться как личность самостоятельно, и «только тогда она может, ничего не опасаясь, положиться на кого-то другого»[802]. Джоан же такого уровня зрелости еще не достигла. Но при этом она не могла сбрасывать со счетов чисто практические соображения, о которых ей не так давно напомнила мать. В августе она писала дочери:

Вот ты в одном из недавних писем пишешь, что считаешь себя не готовой к браку «в глубоком смысле этого слова»… Однако, возможно, если тебе придется обходиться без Б., тебе потребуется намного больше сил. А альтернативы могут быть довольно печальными. Ты же не захочешь жить здесь, а для комфортной жизни в Нью-Йорке тебе не хватит денег. И ты привыкла к обществу Б. Даже идея о какой-то другой эмоциональной связи в настоящее время должна быть тебе отвратительна[803].

Джоан написала в ответ, что, возможно, сумеет «закрыть глаза и сделать все по-быстрому»[804]. Так она и поступила. На предложение Барни пожениться она ответила довольно прохладным: «Ну давай»[805].

Мэр французского Ле-Лаванду объявил двадцатисемилетнего Барнета Россета-младшего и двадцатичетырехлетнюю Джоан Митчелл мужем и женой 10 сентября 1949 года. Возможно, в знак благодарности американцам, которые незадолго до этого помогли освободить Францию от нацистских оккупантов, чиновник закончил свою речь восклицанием, довольно непривычным для свадебной церемонии: «Да здравствует Чикаго!»[806].

Но Барни и Джоан не собирались в Чикаго, они нацелились на Нью-Йорк. Для самолета у них было слишком много багажа, и Барни забронировал каюту первого класса на борту итальянского океанского лайнера с отправкой из Канн[807]. «Сначала на лодке переправили картины, потом на судно доставили нас, — вспоминал Барни. — Все-все эти чертовы картины»[808]. Но на самом деле это приключение ему страшно нравилось[809].

Он был счастлив тем, что их багаж состоял в основном из книг и полотен, а не из сундуков с сувенирами, которые другие попутчики насобирали во время туров по европейским странам. И пока прочие пассажиры дефилировали по палубе в элегантных одеяниях, будто на вечеринке длиной в девять дней, новоиспеченные мистер и миссис Барнет Россет играли в шахматы, много пили и курили и занимались любовью[810].

Тем временем колумнисты желтой прессы в Чикаго трудились не покладая рук, чтобы утром их читатели получили сенсационную новость о женитьбе героя местной светской хроники в средиземноморской деревне.