Женщины Девятой улицы. Том 3

Удачным, потому что президент Кеннеди был воплощением новой и яркой культуры Америки; ироничным, потому что именно Гарри Трумэн в свое время жестко публично критиковал современное искусство на заре появления абстрактного экспрессионизма, называя произведения в этом стиле «испарениями полусырых лентяев»[957]. Элен согласилась взяться за эту работу.

В декабре 1962 года она отправилась в Палм-Бич, где у Кеннеди был «зимний Белый дом», и установила там свой мольберт[958]. «Весь тот флоридский эпизод был словно сказка, точнее, он и был почти сказкой, – писала она Эдит Шлосс. – Я чувствовала себя двенадцатилетней Элен, которая спит наяву и видит совершенно нереалистичный сон»[959].

Этот проект поглотил ее целиком. Две недели во Флориде ей позировал Кеннеди. Потом в Нью-Йорке сотни рисунков, гравюр и живописных изображений президента – одно больше трех метров в высоту, – постепенно покрыли все стены в ее мастерской и даже в жилой зоне, включая ванную и кухню[960]. (Однажды Элен даже изваяла Кеннеди из песка на пляже[961].)

В начале ноября 1963 года она поняла: чтобы закончить портрет, ей необходима еще пара часов в присутствии президента. Именно работая над портретом в своей мастерской в ожидании той встречи, Элен услышала в новостях: президента Кеннеди застрелили. Написав на стоявшем перед ней холсте «22 ноября 1963 года», художница положила кисть и не брала ее в руки больше года[962]. А когда наконец сделала это, то опять вернулась к портрету президента[963]

.

Убийство Кеннеди, случившееся через год после внезапной смерти Франца Клайна (по словам Элен, он умер из-за известности, которая ему совершенно не подходила), выбило художницу из колеи[964]. Она начала так много пить, что даже ей самой стало ясно: у нее серьезные проблемы с алкоголем. В конце концов в дело вмешалась сестра Марджори[965]. Она сняла Элен на кинокамеру в пьяном состоянии и показала ей это кино, когда та была трезвой[966]. Ужаснувшись тем, во что она превратилась, Элен бросила пить, заменив алкоголь физическими упражнениями, здоровым питанием, витаминами и миссией

[967]. Миссией по спасению Билла.

К 1977 году де Кунинг построил и оборудовал в Спрингсе фантастическую мастерскую. Как художник он стоил уже миллионы долларов, но при этом так много пил и принимал так много таблеток, что не мог писать, и эта жуткая комбинация со временем начала сказываться на его умственных способностях[968]. Билла всегда окружала, по словам художницы Конни Фокс, подруги Элен, «кучка очень скверных друзей… Эти парни просто использовали его»[969]. И Элен решила, что должна вмешаться. Она заставила Билла лечь в больницу на «просушку» и заменила окружавших его «друзей» своим братом Конрадом, своими племянниками и другими соратниками, которые помогали ей отучить его от алкоголя и от валиума, которым его щедро снабжал «добрый доктор»[970]

.

«Снять его со стакана было делом не из простых, – признавалась Конни. – Никто другой никогда не смог бы этого сделать»[971]. Но в 1979 году Билл бросил пить[972]. Элен жила отдельно и работала в собственной мастерской неподалеку от его дома, но теперь, после двадцати лет разлуки, когда Элен исполнилось 61, а Биллу – 75, они опять были мужем и женой.

В течение следующих нескольких лет, пока Элен путешествовала по миру, занимаясь живописью и преподаванием, Билл счастливо работал в надежном убежище своей мастерской. Иногда его накрывали приступы потери памяти, которые объясняли его прошлым пьянством. На самом же деле это были первые признаки деменции – старческого слабоумия. Элен по-прежнему пыталась защитить его, говоря о рассеянности эксцентричного гения[973]. Но она точно знала, что Билл не тот, каким был когда-то.

Впрочем, никто не остался таким, каким был прежде. Наглядным подтверждением этого стал случай 1979 года, когда Элен решила навестить свою давнюю шумную музу – Калдиса. Старый художник жил в пансионате, занимал комнату, в которой у маленького мольберта писал пейзажи.

Элен с Биллом, Конни и Калдисом вспоминали прежние времена; говорили о том, как изменилась жизнь, и благодаря этим воспоминаниям на какое-то время опять почувствовали себя молодыми. Когда посетители уходили, в пансионате стояла мертвая тишина. «Там вокруг не было ни души, – вспоминала Конни. – Пока мы шли к выходу по пустому коридору, [Калдис] вдруг запел нам греческую песню… И мы, уходя, слышали только его пение»[974]. Как оказалось, это была прощальная песня Калдиса. Вскоре он умер.