Женщины души моей (ЛП)

Позвольте мне ненадолго отвлечься от темы неравенства. До 2019 года Чили считалась оазисом Латинской Америки, благополучной и стабильной страной на континенте, потрясаемом политическими волнениями и взрывами насилия. 18 октября этого года страна и весь мир испытали шок, когда народный гнев вспыхнул. Оптимистические цифры экономики не показывали ни распределения природных ресурсов, ни того факта, что неравенство в Чили — одно из самых высоких во всём мире. Согласно экономической модели крайнего неолиберализма, навязанной диктатурой генерала Пиночета, в семидесятых-восьмидесятых годах было приватизировано практически всё, включая самое необходимое, например, питьевая вода, и это дало карт-бланш капиталистам, в то время как рабочая сила была жестоко подавлена. Эта мера на время вызвала экономический бум и позволила небольшой части населения безудержно обогащаться, в то время как остальные с трудом выживали в кредит. Это правда, что бедность сократилась и стала менее 10% от населения, но эта цифра не показывает скрытую бедность, широко распространённую среди нижней прослойки среднего класса, рабочего класса и пенсионеров, получающих мизерные пенсии. Это недовольство накапливалось более тридцати лет.

В течение нескольких месяцев после октября 2019 года миллионы людей выходили на улицы крупных городов страны в знак протеста, первоначальные мирные акции сменились актами вандализма. Полиция отреагировала с жестокостью, не виданной со времён диктатуры.

В протестное движение, не имеющее видимых лидеров и не связанное с политическими партиями, вливались различные слои общества, выдвигающие уже свои требования, от коренных народов до студентов, профсоюзы, профессиональные ассоциации и так далее и, конечно, группы феминисток.

«Ты встретишься с большим количеством агрессии в свой адрес и дорого заплатишь за свои идеи», — обеспокоенная, предупредила меня мать. С моим характером мужа мне не видать, а хуже всего было остаться старой девой — этот ярлык вешали на девушек, начиная с двадцати пяти лет. Следовало поспешить. Мы сделали всё возможное, чтобы побыстрее заарканить парня и выйти замуж, прежде чем другие, более проворные, разберут лучшие партии. «Меня тоже бесит мужской шовинизм, Исабель, но что мы можем с этим поделать, таков мир и таким он был всегда», — сказала мне Панчита. Я была хорошим читателем и из книг узнала, что мир постоянно меняется, человечество эволюционирует, но изменения не случаются сами по себе, они сопровождаются войнами.

Я — натура нетерпеливая, и теперь понимаю, что пыталась привить матери феминистские идеи против её воли, не принимая во внимание, что она принадлежала другой эпохе. Я принадлежу к переходному поколению между нашими матерями и нашими дочерьми и внучками, которое придумало и дало толчок самой важной революции XX века. Можно утверждать, что русская революция 1917 года была самой заметной, но революция феминизма была глубже и продолжительнее, затронула собой половину человечества, распространилась по всему миру и коснулась миллионов и миллионов людей. Это — самая сильная надежда, что существующая цивилизация может смениться более развитой. Эта идея и очаровала, и напугала мою мать. Её воспитали на аксиомах дедушки Августина: знакомый чёрт лучше незнакомого.

Возможно, у меня сложилось впечатление, что моя мать была одной из обычных матрон, типичных для её поколения и социального окружения. Это было не так. Панчита избежала привычного уклада жизни почтенных матерей семейства. Если она и боялась за меня, то не потому, что была излишне застенчивой и старомодной, а из-за того, что слишком сильно меня любила и исходила из личного опыта. Я уверена, что, сама того не зная, мама посеяла во мне зёрна восстания. Разница между нами в том, что она не могла жить как хотела — в деревне, в окружении животных, занимаясь живописью и гуляя по холмам, — а следовала желаниям мужа, который делал карьеру дипломата и, не спрашивая её согласия, навязывал светский образ жизни. Их любовь длилась долго, но не была безоблачной: конфликты возникали в том числе из-за присутствующих в его профессии требований, шедших в разрез с её чувствительностью. Я, напротив, вела себя независимо с самого раннего возраста.

Панчита родилась раньше меня на двадцать лет и не смогла подняться на волне феминизма. Она поняла эту концепцию, и я думаю, что хотела применить её к себе, по крайней мере, теоретически, но реализация требовала слишком многих усилий. Феминизм казался ей опасной утопией, которая непременно уничтожит меня. Должно было пройти сорок лет, чтобы она поняла, что моё мировоззрение меня не только не погубило, а сформировало и позволило сделать почти всё, что я намеревалась. Через меня Панчита смогла осуществить и некоторые свои мечты. Многим дочерям пришлось жить так, как не смогли наши матери.