Женщины, которые любили Есенина

Можно предположить, что от матери Галя унаследовала не самое лучшее психическое здоровье, а угроза двух расстрелов и испытания, через которые она прошла, вряд ли укрепили ее душевное состояние.

В Москве отец подруги, спасший Галю от расправы ЧК, рекомендовал ее Крыленко, служившему в той же организации. Там Галя Бениславская проработала до 1923 года, когда перешла в газету «Беднота» секретарем редакции. Так что в то время, когда Галя Бениславская познакомилась с Есениным, она работала в ЧК, что, кстати сказать, помогало ей выручать Есенина из милиции, куда он не раз попадал по причине пьяных скандалов.

Внешность Гали Бениславской хорошо описала ее соперница, молоденькая тогда поэтесса Надежда Вольпин. Галя была среднего роста, нескладная, с темными косами, с зелеными в очень густых ресницах глазами под широкой чертой бровей, тоже очень густых и чуть не сросшихся на переносье. Лицо взволнованное, умное.

Она была девушкой образованной, современной, ходила на поэтические вечера. На одном из таких вечеров в Политехническом музее она заметила Есенина. Даже не столько его самого, сколько то, что он с Мариенгоф пришли в цилиндрах. «Есенину, — вспоминала впоследствии Бениславская, — цилиндр как корове седло. Сам небольшого роста, на голове высокий цилиндр — комичная кинематографическая фигура».

В другой раз она увидела его в Большом зале Консерватории, где устраивался «Суд над имажинистами».

«Холодно и нетоплено, — вспоминала Галя Бениславская. — Зал молодой, оживленный. Хохочут, спорят, переругиваются из-за мест». Галя ощутила на себе чей-то любопытный взгляд. «Нахал какой-то, мальчишка, поэтишка какой-нибудь», — подумала Галя. А потом на сцену вышел тот самый мальчишка, короткая, нараспашку оленья куртка, руки в карманах брюк, совершенно золотые волосы, как живые. Слегка откинув назад голову, начинает читать:

Плюйся, ветер, охапками листьев, —
Я такой же, как ты, хулиган.

О том, какое впечатление произвело на Бениславскую чтение стихов Есениным, лучше всего рассказала она в своих воспоминаниях:

«Он весь стихия, озорная, непокорная, безудержная стихия, не только в стихах, а в каждом движении, отражающем движение стиха. Гибкий, буйный, как ветер, о котором он говорит, да нет, что ветер, ветру бы у Есенина призанять удали… Что случилось, я сама еще не знала. Было огромное обаяние в его стихийности, в его полубоярском, полухулиганском костюме, в его позе и манере читать, хотелось его слушать, именно слушать еще и еще».

А он тоже обратил внимание на эту девушку. «Он вернулся на то же место, где сидел, и опять тот же любопытный и внимательный, долгий, так переглядываются со знакомыми, взгляд в нашу сторону».

Бениславская сама еще не осознает того, что с ней произошло. Ей кажется, что это влияние его стихов. «Эти полторы недели, — пишет Галя Бениславская в своих воспоминаниях, — прошли под гипнозом его стихов».

Вряд ли она могла объективно оценивать свое душевное состояние. Скорее можно предположить, что сердечный жар, проснувшийся в ней при поверхностном — пока что — общении с Есениным, она принимает за восхищение его стихами, пытается обмануть себя.

А на самом деле она просто влюбилась — вот так, с ходу, не зная его, практически даже не будучи знакомой с ним. Ее заворожила его красота, его молодецкая удаль и — конечно — его поэтический талант.

Галя Бениславская была девушкой неглупой, самокритичной, и она понимала, что недостаточно красива, чтобы завлечь такого красавца, как Сергей Есенин. Но какой-то внутренний голос подсказывал ей, что она может быть ему полезна, и таким путем сможет завоевать его.

В своих воспоминаниях она пишет, что Есенин в ту пору очень интересовался статьями о литературе в зарубежных газетах. Больше всего ему хотелось знать, что пишут в заграничной прессе о нем и об имажинизме вообще. Галя использовала свое служебное положение и просматривала кипы газет в информационном отделе ВЧК.

Наконец настал тот день — или, скорее, ночь, — о которой так мечтала Галя Бениславская. «С того дня, — пишет она, — в «Стойле» у меня щеки всегда как маков цвет. Зима, люди мерзнут, а мне хоть веером обмахивайся. И с этого вечера началась сказка. Тянулась она до июня 1925 года. Несмотря на все тревоги, столь непосильные моим плечам, несмотря на все раны, на всю боль — все же это была сказка. Все же это было такое, чего можно не встретить не только в такую короткую жизнь, но и в очень длинную и очень удачную жизнь».